А теперь посмотри на меня, Денис: я одинокая, никчемная, толстеющая женщина без личной жизни, радости и перспектив. У меня ничего нет: ни денег, ни таланта, ни красоты. У меня нет никого, кроме безмозглого шпица и больной матери. А перспективы, думаешь, у меня есть? Нет. Я состарюсь одинокой и умру в школе, в которой, будучи ребенком, так о многом мечтала.
В этом и есть взросление – в принятии своей никчемности, в смирении…
Знаешь, многие мои сверстницы сожалеют о чем-либо, об упущенных возможностях, о том, что побоялись и не сделали что-то. А у меня не было никаких возможностей – ни упущенных, ни использованных. Ни возможностей, ни любви. Ни-че-го.
От так и не произнесенной речи, больше похожей не на нравоучение, а на монолог самоубийцы, Любочка тихо заплакала. Замолчала она на словах: «Не понимаю, о чем ты говоришь». Дениска кивнул и сел за парту.
Прозвенел звонок. Одноклассники Дениса, недовольно ворча, вошли в класс, расселись по местам. Никто даже не заметил влажности глаз Любови Григорьевны, перемены в ее голосе. И тени невыразимой тоски, нависающей над ней.
***
Дениска стоял у дверей класса №3, не решаясь войти. Лев Георгиевич пугал его. Он был огромного роста, похож на медведя или другое недружелюбное животное.
«И почему Любовь Григорьевна влюбилась в него? – поморщился Дениска. – Почему не в Филиппа Давыдовича?»
Дениска представил Филиппа Давыдовича – учителя истории, человека болезненно худого, в очках и немытой головой – и Любовь Григорьевну.
«Нет, – решил Дениска. – Они бы не смотрелись вместе».
Мальчик перебрал в памяти всех учителей – о мужчинах вне школы Денис не думал, ведь не представлял Любовь Григорьевну не на рабочем месте. Все были либо женаты, либо недостойны. Дениска набрал побольше воздуха в легкие и заглянул в класс №3.
«Штуковины», на которые засмотрелась Любовь Григорьевна, назывались штативами, даже Дениска знал это. На практических работах у старшеклассников они стояли на столе и удерживали другие штуковины, которые Дениске пока были незнакомы. Сейчас на партах ничего не было. В классе было пусто, последний звонок в этой четверти прозвенел семь минут назад.
Учитель проверял тетради. Он нетерпеливо оправлял растрепанные черные кудри. На стрижку не было времени, да и идти не хотелось, Лев Георгиевич не любил, когда незнакомые люди прикасались к нему. Как назло, его парикмахер сбежал из города с молоденькой любовницей. Волосы щекотали виски и лоб, раздражали. Лев Георгиевич тихонько выругался.
Денис не расслышал, что именно сказал учитель, но был уверен, что это не: «Заходи, малыш, я не кусаюсь!»
Мальчик сделал три неуверенных шага. Постучал по открытой двери:
– Лев Георгиевич, можно?
Страшный человек поднял глаза на непривычно маленького ребенка. (Он преподавал с восьмого класса.) Дениска зашел. Лев Георгиевич уже не смотрел на него, опять проверял тетради.
– М-можно вас спросить? – робко спросил Дениска. Он остановился в четырех шагах от учительского стола и не решался подойти ближе.
Услышав в ответ звук, похожий на соединившиеся «угу», «р» и «ох», спросил:
– Какие у вас планы на сегодняшний вечер?
Удивленный взгляд из-под очков скользнул по Денису.
– Моя личная жизнь – не твоего ума дело, – ответил Лев Георгиевич. – Если отучился, иди домой.
Большая рука черкнула красной пастой в тетради, закрыла ее, пометила что-то в блокноте, расчерченном на маленькие столбики, придвинула следующую.
