Пустолик.Черноводье - страница 6

-ащщщ-

Я лежал на полу. Доски подо мной – старые, трухлявые, пропитанные сыростью, – воняли плесенью и чем-то приторно-гнилым, как разлагающийся фрукт, брошенный в подвале. Воздух был тяжёлый, липкий, он давил на грудь, и я боялся вдохнуть – каждый глоток казался ядом. Дверь хлопнула, будто выстрел, от которого сжались внутренности. Тяжёлые шаги – медленные, уверенные – приближались, и каждая половица визжала под их весом, как живое существо, корчащееся от боли.

– Вставай, – голос отца резанул, как ржавый нож по стеклу. Я не двигался. Не мог. Тело онемело, будто чужое, только сердце колотилось где-то в горле, заглушая всё.

– Вставай, я сказал! Рука – грубая, мозолистая, как наждак – вцепилась мне в волосы. Рывок вверх был резким, словно выдергивали корень из земли. Кожа на голове закричала, натянулась до предела, я чувствовал, как волосы рвутся с мясом, а слёзы – горячие, едкие – хлынули сами, прожигая лицо. Я задохнулся от боли, но не издал ни звука – горло сжалось, как в тисках.

– Сопляк, – он швырнул меня обратно на пол, будто я был не живым, а мешком с гнилью. Тело ударилось о доски, и боль прострелила рёбра, как молния.

– Опять скулящая девка. В углу дядя качался в кресле, скрипя пружинами, его силуэт тонул в полумраке. Сквозь завесу сигаретного дыма – едкого, как уксус – он щурился, будто разглядывал добычу.

– Пусть привыкает, – голос его был низким, ленивым, но в нём сквозила угроза. – Жизнь не пожалеет.

– Мы ему поможем, – хмыкнул подросток-сосед. Его зубы – кривые, острые, как осколки битого стекла – блеснули в тусклом свете. Грязные ногти, чёрные от въевшейся грязи, скребли по бедру, будто он уже прикидывал, с чего начать.

– Научу быть мужиком. Отец коротко, сухо усмехнулся – звук, как треск ломающейся кости.

– Делай с ним что хочешь.

Я не мог пошевелиться. Сердце гремело в ушах, каждый удар – как молот по железу, заглушал всё, кроме ужаса. Тень подростка шевельнулась, надвинулась, как чёрная буря, гасящая свет. Его руки – липкие, горячие, пропитанные потом и табаком, – сдавили мне плечи, вдавили в пол с такой силой, что позвоночник хрустнул, а рёбра застонали под напором. Я вдохнул этот смрад – кислый, тошнотворный, как гниющая плоть, – и желудок скрутило, желчь подступила к горлу.

– Только не ори, – прошептал он, и его дыхание – влажное, зловонное, как пар из сточной ямы – обожгло мне шею, разлилось по коже, как кипящая смола. – Всё равно никто не услышит.

Комната сжалась. Стены – шершавые, в пятнах плесени – придвинулись, как живые, дышащие моим страхом. Они знали. Они впитывали мою панику, мою беспомощность, как губка пьёт пролитую кровь. Я дёрнулся, ударил ногами в пустоту, царапнул его руки – кожа под ногтями была скользкой, жирной, но он даже не шелохнулся. Мои кулаки бились о его грудь, как о каменную плиту, а он только сильнее вдавливал меня в пол, прижимая коленом живот, выдавливая из меня воздух.

– Гляди, какой живучий, – его смех – хриплый, рваный – резал слух, как пила по ржавому железу. Отец стоял рядом, скрестив руки, его взгляд – холодный, пустой – скользил по мне, будто я был не его кровью, а мусором под ногами. Дядя затянулся сигаретой, выпустил дым кольцами, и бросил, почти равнодушно:

– Сломается. Все ломаются. Я закрыл глаза. Его дыхание – горячее, липкое – поползло по шее, к ключицам, как ядовитая тварь, ищущая, куда ужалить. Руки сдавили мне запястья, выворачивая их до хруста – боль вспыхнула, белая, острая, как игла в кости. Я закусил губу – кровь, тёплая, солёная, потекла по подбородку, но крик застрял, сдавленный ужасом. Его пальцы впились в бёдра, раздирая кожу, оставляя багровые борозды, которые пульсировали, как открытые раны. И вот он начал. Его тело – тяжёлое, потное, как зверь, навалившийся на добычу, – придавило меня к полу с такой силой, что доски подо мной затрещали, готовые проломиться. Он рванул мои штаны вниз, ткань затрещала, цепляясь за кожу, сдирая её клочья. Я дёрнулся, но его колено вжало меня глубже, и позвоночник выгнулся от боли, как лук перед выстрелом. Его руки – грубые, жадные – раздвинули мне ноги, сминая плоть, как мясник, готовящий тушу. Я почувствовал его – твёрдый, горячий, отвратительно живой – он прижался ко мне, и в этот миг мир сузился до одной точки агонии.