Процессия остановилась у роскошной красной палатки. Часть охраны осталась у входа, остальные вместе с сотником вошли внутрь. Тита ввели в покои трибуна, а легион продолжал стоять неподвижно в ожидании смертного приговора, но в надежде, что трибун проявит милосердие и, учтя все заслуги сотника, оставит ему жизнь. Только в это мало кто верил, так как закон дисциплины был строг и безжалостен для всех, не взирая ни на какие высокие награды и заслуги перед империей.
Сотник стоял посреди палатки, выпрямившись, не давая даже намёка на обречённость своего положения, и смотрел прямо перед собой, словно находился сейчас не на суде, а в строю. Такую непреклонность духа своего подчинённого трибун, конечно же, заметил. Одетый в пурпурную тогу, он встал со своего ложа и неспешно подошёл к Титу вплотную. Военачальник заглянул в глаза сотнику, но взгляд легионера был устремлён вперёд, в мнимую даль, будто он не замечал командира.
– Уверен, ты знаешь, почему связан и стоишь предо мной, – тихим голосом произнёс трибун. Его гладко выбритое лицо было каменным, скрывающим все эмоции, но взгляд серых глаз командира легиона выражал некоторое восхищение и расположенность к преступнику.
– Да, – коротко, звонко и чётко ответил Тит, как и полагается легионеру при разговоре с командиром.
– Ты слышал первый сигнал к отступлению во время битвы? – спросил трибун.
– Да, – честно ответил сотник.
– Но решил, что твой трибун сошёл с ума! Так?! – повысил интонацию военачальник, давая понять: оставшиеся в живых воины сотни уже с пристрастием опрошены, и трибун знает обо всём, что говорил и делал во время битвы Тит.
«Вот, почему меня так долго держали в клетке! – подумал сотник. – Наверное, моих легионеров допрашивал лично Клавдий, который стоит сейчас в дальнем углу палатки и тихо наслаждается моим безвыходным положением. А, выведав у воинов, что я слышал сигнал к отступлению и умышленно ослушался приказа, прибежал ко мне позлорадствовать. Гнида! – на лице Тита появились желваки, но трибун их не заметил, так как повернулся к легионеру спиной. – Надеюсь, после допроса легионеры выжили. Хотя, их всё равно казнят».
– Я был уверен, что мы сможем одолеть врага! – громко заявил сотник, продолжая смотреть вперёд, не моргая.
– То есть тебе, сотнику, видней, чем трибуну, когда наступать, а когда отступать, – рассуждал командир легиона, медленно расхаживая из стороны в сторону перед Титом. – Ты ведь самый умный, смелый, достойный воин империи, и должен быть на моём месте, а мне, по твоему разумению, остаётся возглавить жалкие остатки сотни, так как практически всё вверенное тебе империей подразделение погибло. Я правильно тебя понял? – тихим, вкрадчивым голосом спросил трибун.
– Никак нет! – чётко ответил Тит.
– А как тогда?! – остановился трибун возле Тита и, приблизившись, спросил его на ухо громким голосом.
– Не знаю, – голос сотника дрогнул.
– Вот, по причине того, что не знаешь, ты – сотник, а я – трибун. И на рассвете ты будешь казнён за нарушение дисциплины. Пятьдесят плетей!
На лице Клавдия проскользнула лёгкая улыбка, которую он немедленно сдержал, дабы никто не заметил его злорадства.
Пятьдесят плетей – серьёзное наказание. Никто не выдерживал и двадцати, а значит, большую часть ударов получит бездыханное тело сотника, и наказание будет представлять собой не столько казнь, сколько измывательство над трупом воина, нарушившим дисциплину в назидание остальным легионерам. Затем голову казнённого отрубят, насадят на копьё, и она ещё какое-то время, пока её череп не отполируют птицы и насекомые, послужит напоминанием о неотвратимости наказания за неисполнение приказов командира.
