Двери на лестницу покорежило. Какие-то просто попадали, оставив деревянную труху на вывернутых петлях. На лестнице было грязно, пыльно и гулко. Глухо стучали мои шаги. Глухо колотилось сердце.
Пока добрался до двенадцатого этажа, дыхание сбилось окончательно.
Ковровая дорожка на полу из красной превратилась в серую. Света не было, электронные замки на дверях не работали. Знакомые номера, за полторы недели отдыха ставшие почти родными, нашлись быстро.
Вот мой 1212, вот Олежкин 1214. Двери рядом. Тринадцатого номера между ними нет. В отеле вообще нет ни одного тринадцатого номера и даже тринадцатого этажа: за двенадцатым сразу идет четырнадцатый. Такая хренька.
Я подбежал к четырнадцатой комнате. Закрыто.
Олежка должен быть в номере. Должен. Обязан. Он остался в отеле, снял шлюху и, даже если бы проснулся посреди этого хаоса, не поперся бы искать меня непонятно где. Дождался бы.
– Олег! – позвал я.
Тишина. Мысли прыгали, как встревоженные белки. Что же ты не отвечаешь, дружище? Я ударил плечом в дверь. Хрустнуло.
– Олежа!
Со второго удара створка провалилась внутрь, я кувырнулся за ней следом и едва удержался на ногах посреди коридора. Дверь в санузел была закрыта, зато номер с распахнутым балконом и огромной кроватью просматривался на ура.
Здесь тоже было пыльно и грязно. Но грязь и пыль прибило и размыло водой захлестывавшей не один год через балкон. Кроме разводов обычной грязи остались белесые разводы от бетонной пыли.
На провалившейся кровати высилась груда бетонных осколков.
– Олежка, – горло перехватило, и имя приятеля я почти прошептал.
На негнущихся ногах прошел в комнату.
В потолке над траходромом зияла дыра. Перекрытие тут не выдержало атаки времени, а может какого-то природного катаклизма. Кто знает, какие землетрясения и цунами здесь гуляли, пока я спал…
Под кучей бетона на кровати были люди. Не сейчас. Давно. Очень давно.
Я подавил желание броситься к завалу и начать бесполезные и ненужные попытки его разгрести. Медленно опустился на пол возле кровати.
Олежка никуда не делся из номера. Он заказал шлюху. Потом отключился вместе с ней…
Он дождался меня в этой чертовой отельной комнате, которая по всем законам должна была носить тринадцатый номер. Вот только он не проснулся. Умер под обломками вместе со своей одноразовой подругой.
Из-под груды бетона торчали сцепленные в порыве страсти руки. Кисти рук. Кости…
Во всяком случае, им было не плохо, в отличие от меня.
Я сидел на пыльном грязном полу в номере с рухнувшим потолком и двумя трупами. Один, в чужой стране. И вокруг происходило непонятно что. Уже произошло…
Примерно в этом месте я замолчал и уставился в костер. Говорить не хотелось. Воспоминания об Олеге разбередили рану, которую я давно считал затянувшейся. Нет, конечно, сейчас было не так пусто и горько, как тогда, когда я сидел на полу в номере и каждой клеточкой ощущал, что единственная нитка, связывающая меня с домом, оборвалась, но все равно чувствовал я себя паршиво.
Говорят, человек, который не может отпустить умершего, эгоистичен. И душа у него болит якобы не оттого, что ему жаль близкого, а оттого, что ему жаль себя. Как он будет без покойника дальше?
По-моему, это ерунда. Ведь живу же я дальше. Спокойно живу. А Олега нет. И не будет. Не будет молодого крепкого жизнелюбивого мужика. Подкаблучника, вырывающегося из-под каблука, чтоб пуститься во все тяжкие, но всегда возвращающегося обратно под каблук. Дурного, но в сущности хорошего. Он никогда больше не снимет авторское кино, о котором мечтал. И мечтать не будет. И даже очень плохого рекламного ролика он больше никогда не снимет. Жалко.
