Джулиус оторвался от книги и посмотрел на него: поджатые губы над длинной, теперь уже почти седой бородой, морщины вокруг рта, высокий, безмятежный лоб, согбенные плечи – Моше склонился над рукописью, не замечая ни жаркого солнца, ни духоты.
Джулиус ослабил воротничок и провел руками по волосам. Потом шумно вздохнул и поерзал на стуле, но Мецгер все так же невозмутимо продолжал свое занятие – то ли делал вид, что не слышит, то ли и правда был глуховат. Джулиус перелистнул страницы, но буквы не хотели складываться в красивые слова, будто бы назло ему прикидываясь бессмыслицей. Тогда он потихоньку вытянул из-под обложки «Еврейской истории» тоненькую книжицу. От частого использования она истрепалась, страницы были мятые и грязные, а название «Начала математики» почти скрылось под предательскими пятнами от леденцов и цукатов. Джулиус открыл ее наугад и огрызком карандаша принялся записывать:
«Первого июня одолжил Марселю Гиберту пять франков пятьдесят сантимов; под десять процентов, то есть пятьдесят пять сантимов, в неделю; за три недели – один франк шестьдесят сантимов; итого на сегодня, двадцать первое июня, должен семь франков десять сантимов. Пьер Фалько две недели назад занял два франка под три процента – отец бедный, дает мало денег. Выходит одиннадцать су или два франка шестьдесят сантимов, за оба раза должен девять франков семьдесят сантимов. Если не требовать долг еще неделю, получится круглая сумма в десять франков… Десять франков – это немало: у пьяного Ахмеда можно выторговать те два ковра, скажем, за пятнадцать франков оба, а потом продать в Мустафе аж за тридцать каждый. Шестьдесят минус пятнадцать – сорок пять франков прибыли. Почти что выгода задаром…»
Джулиус вытер лоб носовым платком и обмахнулся книжкой. В щель между шторами светило солнце. Он представил белые домики в солнечном мареве, извилистые мощеные улочки, сияющее голубизной небо, палящую жару, которая так ему нравилась.
Наконец старик закрыл книгу и отложил очки в сторону.
– На сегодня хватит, – произнес он. – Не следует перенапрягать ум. Пойди отдохни.
Джулиус вышел из комнаты, посмеиваясь про себя. В свои пятнадцать он был высоким и стройным юношей, внешне поразительно напоминавшим Поля Леви: те же черты лица и тонкие губы, узкие бедра, длинные красивые руки. Однако плечи и грудь у него были широкие, как у Жана Блансара, голову он держал высоко и вел себя вызывающе уверенно, как дед.
Он немного постоял, вдыхая горячий воздух. Пахло амброй, пылью, пóтом араба, устроившего себе сиесту под стеной, а из окна прачки Нанетты доносился запах пропаренного белья – все это нравилось Джулиусу, было частью жизни. Он порылся в кармане в поисках сигареты и, оглянувшись на дом раввина – не видит ли кто, – с наслаждением глубоко затянулся. Еще в карманах нашлись лепесток бугенвиллеи и листок эвкалипта, которые он сорвал на днях в Мустафе. Они увяли и смялись, но аромат сохранили. Он куснул цветок, желая ощутить не только аромат, но и вкус, и пошел по улице, насвистывая песенку, – руки в карманах, в зубах сигарета. На углу улицы его должны были дожидаться приятели. А, вот и они: Марсель Гиберт, Пьер Фалько, веснушчатый сын цирюльника – сорвиголова Тото, метис Бору. Самый младший из всех, пятнадцатилетний Джулиус, был у них заводилой.
– Раньше улизнуть не получилось, – бросил он. – Пошли, времени нет.
