В прошлый раз я не заметил этих бесшумных падальщиков, совершенно неразличимых во Тьме. И только сейчас, не имея телесной оболочки, чувствовал и замечал каждое живое существо, независимо от его размеров и способности скрываться. Эти прожорливые змеи набрасывались на умерщвлённое тело, и, не подозревая, что помогают друг другу, так как конечностей у них не было, довольно быстро расчленяли труп и поедали останки.
Я окинул взглядом округу и обнаружил, что плато, окружённое скалами – всего лишь огромный кусок материи, которая в своё время не стала миром. То ли как неудавшееся творение Тьмы, то ли наоборот – по её оригинальному замыслу, этот островок, оторванный и отличающийся от многочисленных миров Сущего, приютил бесов с пожирающими их после смерти падальщиками, продолжая вечное и бесцельное блуждание по просторам столпа.
Это показалось мне несколько знакомым, и, наверное, оттого весьма печальным. Исковерканный мирок, скрашивающий унылое одиночество присутствием ненасытных тварей, которым он был безмерно за это благодарен, конечно, походил на меня – на самоубийцу, потерявшему жизнь и приговорившему самого себя на подобное одиночество, только без малейшей возможности прикоснуться к жизни, пусть даже такой, как паразиты. Может, Сущее намекало мне сейчас, что одиночество не цель жизни, а всего лишь лекарство от самого себя? Только действие этого лекарства категорично – или сгинешь, или исцелишься.
Так я впал в некое забытьё, погрузившись в раздумье и прислушиваясь к новым ощущениям души, которая, подобно упырю, неустанно впитывала из Сущего потоки переживаний, эмоций, а также силы столпов, что, переплетаясь между собой, служили невидимым остовом бытия.
Витая над тускло светящимся красным светом островом, я был уверен, что переместился сюда не случайно, так как снова начинал путь во Тьме с той же самой точки в Сущем. И, как в прошлый раз, чего-то не знал. Я не знал, чем обязан вручению мне новой бессмертной души. Но точно чувствовал, что моё место здесь, и только здесь, с этой стороны кромки… Иначе продолжал бы бессмысленно блуждать в Пустоте, подобно оторванному от других миров этому плато.
* * *
Ночь уже давно окутала храм прохладным покрывалом, наполнив вершину горы звенящей тишиной, которую изредка нарушал сап монахов, да монотонная, но весьма успокаивающая песня сверчка, который временами старался звучать громче, будто состязался с сопением многочисленных соседей. А постояльцы, не слушая и не обращая внимания на запечного музыканта, витали в далёких неуловимых снах.
И только Асу не спалось этой ночью. Он остановил взгляд на потолке, который постепенно устремился в пустоту, и незаметно для себя погрузился в то и дело накатывающуюся тревогу. Откуда она взялась – послушник не знал. Потому усиленно пытался понять её причины, чтобы освободиться от удручённого состояния. Но тщетно. Тревога не отпускала пленника, и причины её оставались для Аса сокрытыми, отчего на душе становилось всё более скверно. И только иногда, отвлекаясь от тяжких дум, он невольно становился, пожалуй, единственным слушателем невидимого музыканта, и, отгоняя при помощи заунывной неповторимой музыки гнетущие его разум мысли, обретал ненадолго душевный покой.
Но тревога вновь и вновь, как неотъемлемая часть души, одолевала монаха, не давая ему уснуть. И сверчок, будто чувствуя, что старается не впустую, даруя мимолётную возможность единственному слушателю отдохнуть хотя бы на миг от самого себя, играл всё громче и дольше, делая паузы между отдельными произведениями как можно короче.
