Времени больше не было, был тяжёлый гул одного единого для всей бомбёжки взрыва, который придавил Сёму, вжал его в землю так, что почти похоронил под своей страшной тяжестью. Мальчик не понимал, зачем эти красивые и страшные стальные птицы так поступают с ним, с мамой, с сестрой, с его любимым двором, где он с друзьями играл и был так счастлив. Зачем они здесь? Никто не мог ответить мальчику. А чудовищный гул всё катился и катился по земле, перемалывая торчащие в разные стороны кости города, растирая в пыль крупицы жизни, бессмысленно пытающиеся укрыться от смерти.
Когда всё закончилось, мальчик смог выбраться из ямы по пологому сильно осыпавшемуся краю. Некогда высокий и стройный, красивый в своём изящном убранстве многолюдной жизни, город, стал карликом, его прижали к земле и топтали подкованными подошвами сапог, надеясь совсем истончить, втоптать в небытие, стереть имя и память о нём. Сёма огляделся, кое-где из укрытий появлялись люди, они опасливо смотрели на небо и, торопливо вытаскивая узлы и котомки, спешили к реке, туда, где их, возможно, спасут.
Мальчик брёл по искалеченной улице и всматривался в лица мёртвых жителей, они лежали повсюду, лежали так, как застала их смерть. Здесь были истории, истории страха, истории последней надежды и предсмертной тоски. Если тела преграждали путь их осторожно, словно боялись разбудить, сталкивали в канаву, воронку или просто в сторону.
Мамы нигде не было, ни мамы, ни маленькой сестры, ни их пёстрого чемодана, оклеенного красивыми открытками, ни отцовского рюкзака, который мама нацепила на плечи и который так странно смотрелся на её худенькой спине. Не было больше ничего, только живые, спешащие к спасению, и мёртвые, которые больше никуда не спешили.
Кто-то что-то спрашивал у мальчика, кто-то хотел взять его с собой, но мальчик отворачивался или безучастно садился на землю, ему хотелось, чтобы его оставили в покое. Гул чудовищного вала бомбёжки стоял в его голове, он словно заполнил весь череп и заглушал все звуки внешнего мира, заглушал все желания и чувства. Через некоторое время мальчик уже перестал обращать внимание на живых и мёртвых, он больше не искал маму.
Когда, запинаясь и покачиваясь, Сёма добрался до реки, баржа с людьми уже отходила, буксир отчаянно толкал её к противоположному берегу. Берегу, где нет страшного гула, где мамы не исчезают, где сестрёнка агукает и, схватив свои ножки, смешно заваливается набок, а если дать ей свой палец, то она схватится за него крепко-крепко так, что не отнимешь. Там есть дом и светлая столовая, где мама разливает душистый суп и вкладывает в руку ароматный кусок хлеба.
Буксир очень старался, но баржа была очень большой и медленно, неохотно подчинялась его стараниям. Мальчик сел на песок, вокруг валялись выпавшие или выброшенные вещи. Сёма протянул руку в и подобрал бордовый шарф, это был такой лёгкий, почти прозрачный шарф, который женщины любили надевать по вечерам. У мамы тоже был такой, только синий, светло-синий. Прижав к лицу, мальчик вдохнул запах вещи. Шарф пах домом, у него был домашний запах, не такой, как запах настоящего Сёминого дома, но это был домашний, уютный запах. Мальчик натянул шарф на шею и как мог завязал концы. Может быть, хотя бы этот домашний запах поможет ему вернуться в то время, когда не нужно было бежать и прятаться, бояться и умирать.
