Никто никогда не видел, когда он отравлялся на поиски, когда спускался к реке или уходил в джунгли. Казалось, что вся его жизнь была разделена на три этапа:
первое, дремать под шляпой, полностью закрывавшей его лицо; второе, приподнять край шляпы и взглянуть – иногда только одним лишь глазом – на того, кто с ним говорил; и третье, опустить руку, дотянуться до бутылки с ромом, всегда стоящей рядом, наготове, и поднести ее к губам.
Бывали, правда, дни, когда он кнутом безуспешно пытался отогнать бродячего пса, имевшего отвратительную привычку подкрадываться и лизать горлышко бутылки. Да и так и не удалось узнать, то ли этому псу нравился ром, то ли он забавлялся, увертываясь от ударов кнута, что было совсем нетрудно, потому что «Катире» никогда не прикладывал особенных усилий к этому, и как лежал в гамаке, так и продолжал лежать там, не меняя позы.
И, не смотря на все это, все равно создавалось впечатление, что «Катире» Себастьян был бродягой. Может быть так оно и было на самом деле, но у меня как-то не получалось убедиться в этом, скорее он напоминал человека, потерявшего интерес ко всему вокруг, человека, который уже ни от кого ничего не ждал, и который сдался перед дремотным состоянием, характерным для тропиков, перед этим климатом, и был уже не в состоянии даже подняться и пойти поискать свой револьвер, чтобы пустить себе пулю в лоб.
Но все-таки, у него была собственная жизнь. Жизнь, которая, возможно, была лишь наполнена воспоминаниями о некой другой жизни, давно прошедшей. Но существуют же и такие люди, живущие лишь воспоминаниями, что для них более важны, более достойны быть пережитыми еще раз, пусть и мысленно, чем окружающая их реальность.
Прошло изрядно времени, прежде чем у меня получилось узнать хоть что-то про Себастьяна. И то, что я узнал удивило меня. Совершенно невероятно, но в таком человеке, как он, вера в Бога была невероятно сильна, и это было, наверное, последнее, что можно ожидать от того, кто постоянно «вертится» среди старателей, авантюристов всех мастей, вороватых шлюх, беглых преступников и мошенников.
Но эта вера, однако, очень отличалось от тех представлений, какие обычно встречаешь среди монахов и проповедников, хотя вера его была, что называется, очень «крепка». И в его представлениях о Боге было многое, что привлекало внимание, возможно благодаря необычным рассуждениям и выводам, к которым он приходил в конце.
Однажды, когда мы остались с ним наедине – он, как всегда, лежал в гамаке перед входом в хижину – признался мне:
– Знаешь? Есть одна вещь, одна черта, которой я хотел, чтобы не было у Бога – это Вечность. Думаю, что Бог, осознающий, что он рано или поздно умрет, лучше бы понимал людей.
Я удивленно взглянул на него. Не знал что и ответить, а он продолжил:
– Я не имею в виду какое-нибудь высшее существо, которое может быть полностью уничтожено. Нет. Я говорю о том, чтобы он мог, в конце концов, эволюционировать, трансформироваться точно так же, как это делаем мы, превращаясь в бестелесный дух. Вечная неподвижность, когда остаешься одним и тем же в течение столетий – это меня ужасает. Меня и Бога.
