Тем не менее свою размеренную жизнь она не поменяла бы на ту, что выбрала для себя Фэйт. Фэ, как она называла себя теперь – что, к изумлению Констанции, по-французски означало «фея» – жила в абсолютно диких условиях: без горячей воды, без водопровода и без прислуги. Каждый день ей и Мишелю с сумками и пакетами приходилось взбираться по крутой лестнице на четвертый этаж старого дома к крохотной запущенной квартирке, в которой лучшая комната – большая, с французскими окнами – была отдана Мишелю под студию.
Мало того что квартирка была маленькой и у сестры и Мишеля почти не было домашнего скарба, она была не только грязной, но в ней еще и царил полный бедлам. На полу – стопки книг и газет, на двух диванах – мятые одеяла и грязная одежда, в углу – сломанные лампы, столы завалены инструментами, цветным стеклом, бусами, бутылками вина, кофейными чашками и курительным табаком.
К ним то и дело «заваливались» их друзья и приятели – заглядывая на минутку, они просиживали часами, и почти всегда кто-то приносил какую-нибудь побрякушку, которую все принимались разглядывать. Однако среди всей этой бессмыслицы и Фэйт, и Мишель, и все их друзья и приятели непонятно почему казались вполне довольными жизнью. И донельзя занятыми!
В первую половину дня Фэйт мастерила замысловатые, украшенные эмалью ювелирные «штучки» (и где она только этому научилась?). Хотя Констанция ни за что не надела бы на себя ни одну из этих странных вещиц, но она не могла не признать, что они были поразительно необычны и даже красивы. Фэйт с удовольствием носила свои собственные броши, шляпные булавки, серьги и медальоны, а порой кое-что и продавала. После полудня она обычно бежала на Монпарнас позировать художникам, платившим ей столько, сколько им было по карману. Как Фэйт честно призналась сестре, художники брали ее в натурщицы не потому, что восхищались ее внешностью, а потому что она умела сидеть неподвижно. Это просто невероятно, думала про себя Констанция. Просто невероятно. А по вечерам Фэйт и Мишель вместе с друзьями отправлялись в кафе, где пили вино, пели песни, пробовали новые, только что изобретенные приятелями блюда или до поздней ночи обсуждали собственные идеи.
Констанции все это казалось страшно изнурительным.
Сощурившись от бившего в иллюминатор солнца, она вдруг почувствовала тупую пульсирующую боль в глазницах. Надо немного подремать, – подумала было она, но, ощутив необъяснимое беспокойство, вскочила на ноги. За дверью в коридоре сновали люди, кричали дети, кто-то топал ногами, звучала иностранная речь, а в тиши ее отдельной каюты этого новенького лайнера неожиданно раздался скрип, напоминавший скрип старого-престарого дома. Констанция поспешно завязала шнурки, схватила сумочку и вышла из каюты.
Шагая по коридору, она мельком заметила, что кое-кто уже выставил туфли, чтобы их почистили к выходу на обед. А она об этом и не подумала! Что она наденет к обеду? С кем будет обедать? Какие диковинные соусы подадут?… Она вышла из коридора к корме – к магазинчикам.
Проходя мимо них, Констанция вглядывалась в узенькие витрины: торговец табачными изделиями показывал пожилому покупателю диковинные виды сигар, цветочница готовила для дам к вечернему выходу букетики на корсажи. Она прошла мимо аптеки, где в витрине красовались флаконы французских духов, мимо лавки сувениров, в витрине которой были выставлены открытки и игрушечные пароходы, и наконец остановилась у входа в магазин канцелярских товаров.
