Я тут вспомнил, что у этого ни копья нет, всё пропили. Подошёл к Сивому – и на ухо: «Геннадий Семёнович, это сам, это тот самый, это сын того-то и того-то». А я люблю другой раз немного подбрехнуть. Тот поглядел на меня. Вижу, не верит, всё лысину рукой гладит и шепчет. А путешественник уже утопал куда-то, ему и дела нет. Ну, думаю, он и есть тот самый.
Сивый долго брелок рассматривал, потом в салоне посидел. На деревне коровы замычали, на пастьбу пошли, их осталось где-то штук десять. Сквозь туман не видать. Только матюги пастуха сыплются. Сивый из машины вылез и крестится на каждый матюг. Набожный очень. Только почему на матюги-то креститься? Долго всё не мог остановиться. Пока коровы в клетки не ушли. Коров-то осталось штук десять, не больше, их уже в клетках пасут. А я люблю, когда утром коровы и свежо. Обязательно закурить. Сейчас собак больше, чем коров. На траву сядешь куда посидеть и обязательно в дерьмо собачье заедешь. Неприятно. Раньше хоть в коровье попадал, это как-то ничего.
Матюги кончились. Сивый глянул под капот и говорит: «Всё сделаю».
>Ну, я побежал искать того самого. А он уж на крышу верандочки залез. И опять дуть. Ну, думаю, сейчас коровы клетки сломают – и к нему. Быка-то нету. Лоси из леса повалят, волки завоют. Этакая срамина.
Смотрю, на крыльцо дочка Сивого вышла и так кверху голову подняла и глядит на этого. А дочке уже лет тридцать. Одевается всегда, знаешь, так жарко: в толстые кофты, в толстые юбки. Этакое мешковатое, летом даже. Шуганная такая. Ещё заикается, как отец. Они не местные, лет уж десять, как приехали. Говорят, оттого заикается, что отец маленькой никуда не отдавал, а она от него переняла. А тут стоит, глядит, словно светится, и волосы у неё распущены, такие длинные, красивые, в руках расчёска такая здоровая, деревянная.
Сивый подошёл, за плечи меня взял и говорит: «Езжай обратно, всё сделаю». – И ещё денег дал.
Ну, я, думаю, Бурачиха это так не оставит, сожжёт шиномонтаж. Покатятся огненные колёсики.
А Бурачиха не то сделала. Гостевал путешественник у Сивого три дня. На второй день Бурачиха вытащила всё его барахло далеко в поле, облила бензином и подожгла. Горело хорошо, всё уже просохло на солнышке. Она ведь первым делом около бани что так высушила, что сперва выстирала. Воняло на всю деревню. Там, говорят, были масла какие-то и ароматические палочки. Жалко, конечно, палатку, спальный мешок да лодку. Тлело-то долго.
«Может, он какой заразный. Кто его знает?» – кричала Бурачиха.
Это она сперва так, а когда забеременела – другое запела: и музыкант он, и тонкая душа, и чего только не говорила.
За три дня Сивый ему всю машину перебрал, бензин залил. А он на трубе играет, и больше ничего. Не знай, чего у них там было – не было. И почему только бабам этакие дохлые нравятся?
Мы с Лазарем не проехали и двух минут, как он остановил машину. Выскочил из кабины и начал зло ругаться, опять взмахивая руками.
Я тоже вылез. Спустило правое заднее колесо, из которого торчали куски ржавой проволоки. Лазарь открыл двери салона и в сердцах стал вышвыривать камни. Потом достал запаску. Она оказалась не очень пригодной – колесо было лысое и спускало у диска.
– Сколько до шиномонтажа ехать? Этот, с губой, говорил?
– Пять, – ответил я наугад. А когда спросил, не надо ли чем помочь, встретил такой взгляд, что решил пока погулять. Невдалеке от дороги, на хорошо пригретых полянках большими семейками торчали грибы. Я никогда таких не видел и описал в блокнотик.
