И, подавая пример и тоже желая блеснуть художественными талантами, я вдохновенно соврал о Груше, горничной в родительском доме, с которой у нас якобы была связь. Войдя в роль дьявольского соблазнителя, я декорировал рассказ самыми фантасмагорическими нелепостями, кончив тем, что Груша утопилась в пруду.
Вера закурила, шутя отругала меня за перевранного Карамзина, и необыкновенно легко и охотно поведала о своём романе с неким художником, (из её слов выходило, что он – настоящий гений), который затем сгинул на каторге где-то под Усть-Кутом. Взятый мной шутливый тон она выдержала, но вот именем своего Рембрандта не наделила.
18
Год семнадцатый начался нехорошо. Второго января от крупозного воспаления легких умерла Елизавета Александровна Вяземская. Потеряв бабушку, последнего кровного родственника, Вера не плакала, но заморозилась, что много хуже. Я видел, как она казнила себя: за уход из дому, за непростительное – как ей казалось – своевольство.
На Крещение наш конюх Данила (весьма дельный, но жадный до водки мужик) допился до форменной delirium tremens15. Его нашли у старой заброшенной риги с проломленной крышей, за дружеской беседой с налимом (еще одна загадка – где он раздобыл сию рыбину, размеров по-настоящему исполинских). Разговор, по-видимому, у них затянулся, ибо Данила умудрился отморозить себе обе ноги и умер в уездной больнице под ножом хирурга.
Неприятности на этом не закончились. Жизни, по счастью, никто не больше лишился; мистерии имели характер скорее глумливый, фарсовый. То Мария-Стюарт (по-домашнему, просто Манька), лучшая наша корова гольштино-фризской породы, вдруг отелилась теленком о трех головах. То старый граммофон начинал, тяжело потрескивая, выводить вместо арии Ленского инфернальным басом-профундо:
Не грусти, не плачь, детинка,
В рот попала ягодинка
Аво-о-ось проглочу!
То, разбирая старый хлам на чердаке, я вдруг обнаружил древнеиндийский трактат «Ватьсьяяна кама сутра», с пометками, сделанными явно рукой мосье Бушо. Я отлично помнил его причудливый почерк с наклоном влево и дерзкими завитушками. На нахзаце записи: даты и женские имена. Бурые пятна, плоский засохший клоп да несколько коротких курчавых волосков. Боже, неужели. Те пропавшие девицы… Боюсь, не желаю думать о том, что мой смешной француз причастен к…
Беды коснулись не только нашей семьи. По губернии прокатилось несколько крестьянских бунтов. В Москве, согласно газетам, чуть ли не ежедневно проводились стачки. «Голод, голод», – пугали все друг друга. В воздухе отчетливо витал запах 1905 года: пороха да потроха. И вот, пожалуйте: февраль.
Нет-нет, наша жизнь, слава Богу, не изменилась и катилась так же покойно и размеренно. Но слухи о происходившем в Петрограде определенно тревожили. Правда, отречение «государя» если и вызвало во мне эмоции, то никак не отрицательные. Что мне до самодержца (которого уместнее назвать самодуром), управлению отчизной предпочитавшего возню с дагерротипами и чтение вульгарных романов Вальтера Скотта? Сей помазанник явно неоднократно был бит пыльным мешком по голове, посему сожалеть о нём – пустая трата времени. Даже не царь-тряпка, но царь-карась: холодный и глупоглазый.
Возвращались домой солдаты. Вшивые и взъерошенные. Рассказывали путанное. Держались независимо, даже нагло. При этом оценивающе поглядывали на усадьбу и смачно сморкались. Судя по газетам, в Петрограде и Москве всё было ещё ужасней. Слухи ходили до того макаберные, что в истинность их не позволял верить элементарный здравый смысл.
