Путешествие вновь - страница 15

– Я съехала из дому, наняла квартиру. У черта на куличках, в доходном доме на Стромынке, рядом с Бахрушинской больницей. Бедные мои старички так и не знают, где именно. Ты теперь понимаешь, почему я не позволяла себя провожать? У меня рефлекс, как у животного: про мою нору знаю только я, лисичка тайная.

Она невесело улыбнулась. – Но теперь, мой милый, теперь всё изменилось…

15

Обвенчались мы на Красную горку, по обычаю.

Не сдерживаясь, рыдали Николай Петрович и Елизавета Александровна, «любимые старички», воспитавшие мою Веру, фактические родители её. Слегка покачивался крепко выпивший диакон, запамятовал имя, зато отменно помню пушистый сигарный пепел на его стихаре. Таяли, умалялись свечи. Отец Леонтий, усталый батюшка в старенькой ризе, тихо вопрошал:

«Не обещался ли еси иной невесте?» – «Не обещахся, честный отче».

«Не обещалася ли еси иному мужу?» – «Не обещахся, честный отче».

Кадило в руке батюшке мерно покачивалось. «Кадило. Кадить. Деепричастие: кадя?», – отчего-то в голове крутилась именно эта, дурацкая мысль. «Кадя. Кадя. Кадя. Кадя».

Какая чушь в такой момент…

Счастье. Как его описать? Разве что кратко ответить на анкетные вопросы.

Кто: я и Вера.

Что: сосны, белки и покой.

Где: Болшево.

Лето стояло жаркое, горел лес. Воздух повис серый и густой. Сверху солнце – желтоватое, тяжелое. Запах гари смешивался с ароматом крыжовенного варенья. Чад выедал глаза. Наверное, так и выглядит конец света, эсхатологическая пропасть. Но отчего у меня остались добрые воспоминания о том времени?

Через пару недель пожары поутихли. Наевшись щавелевых щей, я часами валялся кверху брюхом на берегу того самого пруда, где когда-то катался на плоту, почитывал рассказы в «Синем журнале» или листал подшивки (откуда они только взялись?) «Мира Божьего». Лягушки квакали всё также безмятежно. На закате, прихватив бергамотовое мыло, любимое лохматое полотенце и простыню, я спускался в купальню. Вдоволь наплававшись, вылезал на берег, снимал с ног налипшую ряску, словно в римскую тогу, укутывался в простыню. Подолгу глядел на бордовое солнце и бессмысленно спрягал торжественные латинские глаголы.

Вера же увлеклась цветоводством, и, начитавшись специальных книг, изукрасила наши незатейливые подмосковные лужайки пёстрыми флоксами, астрами и хризантемами, а также скромными на вид, но кичившимися пышными именами рудбекиями и дицентрами.

В начале октября мне особенно запомнились четыре дивных оранжевых дня с ярко-синим, словно писаным по эмали небом, и необыкновенной, удобной, температурой. Эта пора именуется у нас дурновкусным словосочетанием «бабье лето», вызывая ассоциации с толстомясыми крестьянками в аляповатых платках. Мне много больше нравится американское название «indian summer», есть в нем что-то далекое и мистическое.

Не забыть того пряного, коричного аромата золотых и бордовых листьев, прозрачность горизонта и гордо застывших в безветрии вековых лип. До зимы ещё далеко, и как же приятно предвкушать долгий сладкий somnus11.

К концу месяца осень явила своё истинное лицо: дожди, морось да туманы. Я подолгу просиживал вечерами в кабинете, читал что придется и играл сам с собою в шахматы.

Вера предпочитала музыку, благо способности у неё имелись самые недурственные, а старенький «Бехштейн» звучал удивительно чисто, хотя со смерти матери его не касались руки настройщика. Особенно Вере удавалась фортепианная часть девятой сонаты Бетховена, и я часто и с удовольствием слушал её.