– Здрастье вам! Не угодно ль полюбопытствовать: Павел – ученый обезьян, из самого града-Багдада! Лучший в мире Ностредам! Узнать торопись, чаво тобе готовит жисть!
Мы уставились на этого чудака, словно сбежавшего из шапито: желтый скомороший костюм с бубенцами, за спиной – похожий на небольшую шарманку ящик. На левом плече – маленькая обезьянка в малиновом берете с синим пером и в шалоновом сюртучке. Обезьянка скалила зубы и пристально смотрела на нас умными глазами.
– Сударыня, не пожалейте гривенника веселому человеку, а уж мы с Павлушкой не обманем, самую суть и правду укажем. Кто грядущее ведает, преимучество имеет супротив рока, навроде как самый козырь-жокер в рукаве.
Вера вплотную подошла к потешнику, обезьянка скользнула с его плеча, жалобно пискнула, ступив на мокрый лёд улицы. Не спуская с Веры внимательных глаз, обхватила лапкой медную ручку, крутанула раз-другой. Послышались хриплые плачущие звуки, будто всхлипнул кто-то больной и печальный. Из ящика выползла белая, сложенная вдвое бумажка. Вера взяла её, начала разворачивать.
– Вера, погодите, – я достал ещё гривенник. – Я тоже хочу знать, что меня ожидает! Давайте прочитаем вместе, на удачу!
Мартышка снова покрутила ручку. Я выхватил своё предсказание.
– Три-четыре, – выкрикнул весело. – «И блудница покроет убийцу», – прочитал вслух. – Какая ерундень! Вера, что там у тебя?
Но Вера издала утробный, полный неописуемой муки звук и, зажав в кулаке своё будущее, побежала по темному переулку. Я рванулся догнать, поскользнулся…
Взмахнул руками, вскинул ноги: левый башмак улетел к носу, правый взвился над тротуаром. «Аптека» на аптеке встала на дыбы. Небо – злое и звездное – распахнулось во всю ширь. Куда-то в сторону свернул Млечный путь. Космос, далекий и чужой, дохнул холодом.
Я рухнул на мостовую.
В ту же секунду предсказатель размашистым ловким движением забросил инструмент за спину. Обезьянка, сделав торопливый книксен, запрыгнула ему на шею. Пока я поднимался, оба они исчезли во мгле. Я один стоял в пустом переулке, озаренный светом луны и замигавшего в умирании уличного фонаря.
13
Чем поразительнее событие, тем проще реакция на него. Сработал защитный механизм, отгораживая меня от непостижимого. Я отряхнул снег, потёр ушибленную коленку. Добрёл до дома. Не раздеваясь, повалился на постель, исчез в забытье. Тревожные смутные видения кружили воронами, мелькали тенями, не оформляясь во что-либо определенное. Очнулся я ближе к обеду. И начал осмысливать случившееся, разрывая путы оцепенения.
«Вера, Вера, Вера», – уныло ползала по голове единственная мысль. Потом унылыми дождевыми червями еще несколько – красноватых, вялых, неприятных: «Я не знаю, где она живет – провожать себя до дома не позволяла». «Я не знаю ее фамилии». «У нас нет общих знакомых». К ночи я вполне уяснил всю полноту собственной беспомощности. Тоска обездвижила меня. Я улегся на любимый кожаный диванчик. Я глядел в окно. Снаружи мертвый серый снег. Внутри – я и ничего более. По сей день, я считаю, что нет ничего печальнее заложенных ватой тяжелых оконных рам, в которые тянутся-тянутся-тянутся голые ветки, словно руки мертвеца. Я лежал тяжело, грязно, скверно. Так лежат подыхающие звери: сжавшись, смердя и подвывая.
Минул март. В первые дни апреля я начал выходить на улицу.
Вдыхал миндальный запах прошлогодних листьев, обнаженных стаявшим снегом, щурил глаза от слепящего солнца, отраженного в лужах и ручьях. Я томился, настроение мое менялось по нескольку раз за пару шагов. Я скрипел зубами и долго чихал. Иногда, оказавшись рядом с какой-нибудь дамой или барышней, я с трудом сдерживал себя, разрываясь между противоречивыми, но одинаково преступными желаниями. Поцеловать в макушку, зарывшись разъярённым её ароматом носом в темных, светлых или рыжих волосах. И – сразу – отхлестать по щекам, в кровь разбить красивый рот.
