Болтая таким образом, Плеснёв вклинился между нами и цепко, по-паучьи, ухватил под руки. Наверное, со стороны мы представляли комичное зрелище: пародия на семью, словно между мамой и папой колобком катился уродливый жирный ребенок, пощелкивая зубами и свирепо вращая огромной лысой головой с венчиком сальных волос по бокам.
– Вообразите, меня здесь принимают за левантийца или понтийского грека! Невежды и хамы! – закатил он блестящие горошины глаз. – Впрочем, я не отрекаюсь, да и для дела бывает полезно, а это превыше всего! – Плесень назидательно поднял коротенький указательный палец с нечистым ногтем.
Он затащил нас в Египетский базар, в дорогой ресторан «Pandelli», где в одиночку расправился с двумя бутылками шабли, тарелкой лукового супа, дюжиной устриц, рагу по-провански, а также перепробовал почти все сыры. Успокоился и размяк Пётр только за десертом, успев заказать ещё и ликер.
Наконец, сомлев и сощурив глаза, умиротворенно предался философствованию:
– Разве ж это еда? Не-е-ет, господа, турок или там француз питаться не умеет. Это все так: обман, галантерея. Лягушачьи лапки они едят! – он возмущенно икнул. – Э-хе-хе. Да-с. Европейское издевательство над желудком. Какая цивилизация – такая и пища. Он лениво перекинул языком зубочистку в другой конец пасти.
– Помните «Эрмитаж» в Неглинном? Осетр размером с теленка, расстегаи, пироги, а икра? Или вот закажешь шипучки и усядешься в отдельном кабинете с эдакой меренгой, слёзкой болонской. Пардон, Вера Андреевна! Великодушно молю о прощении: я, как видите, иногда забываюсь. Был контужен в Германскую, во время героического Брусиловского прорыва. Представьте себе: мортиры бухают, шрапнель рвется над головой! Ну и разумеется тяготы и лишения жизни на чужбине. Нд-а. Тут и березок-то нет, одни их платаны проклятые. Эх, Русь-матушка, птица-тройка, свидимся ли с тобой? Плачу ночами и вижу во сне наш на Оке домик с зеленой крышей. Я каждый день до завтрака корзину маслят в леске собирал. Что маслят – боровиков, крепких, головастых, эх-х…
– Какая Ока, – не выдержал я. – Ты же в Москве всю жизнь жил?
– Я про дядин дом. Дядя у меня там. На Оке. Двоюродный мамин дядя. Вдовец, меня за сына почитал. Любил пуще родного, баловал. Все каникулы в его доме проводил. Тебя каждое лето звал, помнишь?
Я понял, что лживый скунс имел неограниченный запас историй с выдуманными родственниками, поэтому почел за лучшее умолкнуть.
В наступившей тишине Плеснёв совсем осовел и смежил веки. Я действовал мгновенно. Решительно окликнул официанта, помог Вере подняться и распрощался, сославшись на важную деловую встречу. Разнежившись и истекая вонючим потом, Плеснёв не пытался нас удержать. Он лишь сонно улыбнулся и, не вставая с диванов, вяло махнул мохнатой лапой.
Удивительно, но Веру гнусный гаер скорее позабавил, нежели разозлил.
– По-моему, Женечка, ты слишком строг к нему, – закидывая от смеха голову, сказала она. – Уверена, он просто несчастный человек. Да и в конце концов, нельзя забывать, что его окрик спас нас от ушата помоев!
– Помои не гаже него, – сумрачно пробормотал я. – Предпочел бы вернуться и переменить одежду – дешевле б вышло, – я скрипнул зубами, вспомнив счет в «Pandelli».
Купив в подарок Свечникову коробку рахат-лукума и два фунта отборных фисташковых орехов, мы сели на берлинский поезд, спеша, как полагали, навстречу тихому счастью.
