Показания, похоже, удовлетворили офицера. Ещё раз напомнив о необходимости скорейшей регистрации, он разрешил нам удалиться.
Тут это случилось.
В непринужденной Вериной манере держаться зрела истерика, и она разразилась. Жена открыла сумочку, чтобы убрать документы, сделала неловкое движение и по полу – скок-скок-скок – заскакали, запрыгали фисташки – подарок мертвецу.
Орехи катились по грязному полу, покрытому ужасной рыжей мастикой. Окаменев, я стоял и смотрел, смотрел, смотрел.
Вера застонала и плавно, словно нехотя, упала в тяжелом обмороке.
30
Наступили тоскливые дни. Перечитывая эту фразу, я понимаю, как незначительна, незаметна она на бумаге. А ведь это боль: острая, по живому. Вера постоянно плакала, безутешно и безостановочно. Слезы лились у неё сами, без усилия и надрыва.
Мы поселились в меблированных комнатах, среди таких же неприкаянных эмигрантов и местных неудачников. Я мерял пространство шагами. Впрочем, мерить было особенно нечего: пять шагов, поворот, три шага, снова поворот.
Обстановка состояла из железной двуспальной кровати со сломанной спинкой, тумбочки, ширмы, непомерно высокого торшера с розовым абажуром, да двух стульев, один из которых был ущербно колченог. Выцветшие обои стремились оторваться от стен, в нескольких местах я подбил их гвоздиками. Из единственного, без намека на шторы или гардины, окна открывался вид на оживленную улицу с трамвайными путями.
Трамваи. Как я их ненавидел: суетливые, дребезжащие. В сущности, трамваи – карликовые паровозы, а в инфернальном происхождении паровоза у меня давно не было сомнений.
Шли бесконечные дожди. Небо в течение дня несколько раз меняло цвет с белого на серый и обратно. По вечерам на мокрый асфальт скупо изливался лимонный свет латерн.
Так прошла неделя, возможно, две. Я пробовал найти частные уроки, все кончалось обманом, скандалом, чепухой. Мелькнула мысль обратиться к знакомым или деловым партнерам покойного Свечникова, но лично мы никого не знали, а письменных рекомендаций не имелось. И кто поверит, что покойный-де знал Веру с пеленок, не чаял в ней души, и звал нас к себе под крыло. Грош цена таким рассказам.
Когда в стране кутерьма. Когда вокруг – проходимцы и мошенники, когда повсюду – дождь. Когда резали город на куски отвратительные желтые трамваи.
Вера перешла от активной безутешной печали к сосредоточенной мрачной тоске – вряд ли перемена к лучшему. Она и сама понимала эту опасность и, стремясь отвлечься от ядовитых мыслей, тоже начала искать место, и – о чудо из чудес – нашла. В каком-то кабаре или варьете требовалась судомойка. Ну не чёрт-те ли что? Естественно, я наотрез, до топота ногами, отмел саму возможной подобной работы. Вера стала возражать, сначала спокойно, с аргументами, но постепенно распаляясь.
«Не могу, не могу больше видеть эти обои, дышать этой пылью!»
Так все и занялось – по мановению костлявой руки старухи-нищеты. Прав, прав был Карл Маркс, заявив, что бытие определяет сознание.
Наша первая породистая ссора: с Вериными слезами, моими вздувшимися желваками, и разбитой общей чашкой. Подгадали аккурат в сочельник. Комнату заполнила злая, противная светлому празднику, обида. Вера дрожащими руками зажигала и не могла зажечь спиртовку. Я надел пальто, хрястнул дверью, отрицая любой намек на чаепитие и перемирие.
Движение успокаивает. Идешь, и с каждым шагом вдавливаешь в землю злость, обиду, невысказанные слова. Идёшь себе, идёшь. Я завернул в какой-то вовремя подвернувшийся кабачок, спросил коньяку. С непривычки первый же ароматный глоток ударил в голову, согрел. Стало покойно. Бармен перетирал стаканы. Никто не обращал на меня внимания, я сидел и разглядывал немногих посетителей, очевидно Stammgäste
