Ветер трепал развешенные повсюду афиши: кроваво-красные, отпечатанные через трафарет буквы:
Сегодня, 30-го декабря
БОЛЬШОЕ БЛЕСТЯЩЕЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
Г-жа Дурова с дрессированными хищниками (тигры и львы)
Знаменитый любимец публики соло-клоун Жоржик с новыми комическими выходками
ГЕРКУЛЕС против ГОЛИАФА. Мастера французской борьбы. Аким Персиков против непобедимого Адольфуса из Мюнхена
СЕНСАЦИОННЫЙ СМЕРТЕЛЬНЫЙ НОМЕР «СВЕЧА и МОТЫЛЁК»! Непревзойденная воздушная акробатка m-lle Josephine Papillon
а также: высшая школа верховой езды, жонглёры и проч.
Около касс и входа сновали разносчики, продававшие горячие бублики, сахарные петушки, каленые орехи. Мне купили два моченых яблока: очень красивых на вид, но отчего-то совершенно пресных, словно сделанных из папье-маше.
В вестибюле было не протолкнуться: праздничные юнкера и великолепные офицеры, шумные гимназисты, говорливые курсистки, веселые щеголеватые студенты, нарядные дамы в мехах и в сопровождении серьезных тучных господ… Тяжело распахивалась и затворялась массивная дверь.
– Папр-р-р-ашу! – ревел медведем швейцар с медно-рыжей бородищей. Смех, папиросный дым, хлопанье дверей и пробок шампанского. Пахло духами, подмышками, навозом, пудрой и лайковыми перчатками. От разнообразия впечатлений меня слегка замутило, к тому же вдруг разболелась голова.
Мать растеряно мигала, а отец хмурился, разглядывая окружающих с неприязнью. Мы заняли свои места в ложе партера. Я трогал обивку кресел, щурился на позолоту отделки. Публика попроще ютилась на деревянных скамейках или вовсе стояла. В темноте, под куполом виднелись гимнастические снаряды: трапеции, кольца, и кор-де-волан.
Вдруг всё озарилось ярким нестерпимым светом, оркестр заиграл марш, и на арену чертиком из табакерки выскочил шталмейстер в бордовой, расшитой золотыми галунами, куртке и белых панталонах. Соседка по ложе, толстая девочка лет восьми с измазанным шоколадом ртом, громко засмеялась и дунула в желтый язык-гудок, раскрывшийся с неприятным трубным звуком.
Представление началось.
Помню длинноруких тонконогих жонглеров: пауков с искусственными страшными улыбками густо накрашенных пухлых губ. Помню усатых мускулистых борцов в обтягивающем черном трико. В схватке они напоминали двух вставших на лапки и сцепившихся жужелиц. Помню тощих, присмиревших тигров с прижатыми ушами, неловко, словно стыдясь, прыгавших в горящий обруч по оглушительному щелчку бича. Средь тигров оказался и лев, пугливо поджимавший лапы на тумбе. После ухода зверей на манеже остались дымиться несколько куч навоза, которые не спешили убирать униформисты.
Помню толстого женоподобного клоуна в растрепанном оранжевом парике. Красный кругляш носа, вымазанное белой краской лицо и черные злые глаза. «Га! У меня такая умная собака! Она каждое утро приносит мне газету. Хотя я газет не выписываю! Га!»
Клоун кривлялся, картавил, корчил гримасы. В общем диком хохоте особенно выделялся чей-то петушиный фальцет: «Вот умора!»
В антракте мы вышли в буфет. Я жадно пил сельтерскую, и всё никак не мог напиться. Мать с отцом молчали, а вокруг всё гудело, жевало, звенело бокалами и тарелками.
И снова пытка ярким светом, снова шталмейстер. Какие-то лошади – в яблоках, а может и с яблоками – бегали по кругу, и кружилась голова, а публика беспрерывно, в такт чему-то, отбивала ладоши.
Ждали главный номер. И вот на арену, под луч прожектора торжественно выступил человек, отрекомендовавшийся директором: низенький старичок в высоком цилиндре, черном фраке с белоснежной манишкой и с длинными седыми усами. Он долго тянул паузу, а затем снял цилиндр и завопил:
