43
Смокинг мой – черней тьмы египетской. Косой пробор – острее кинжала дамасской стали. Выбритые до синевы щеки блестят от талька. Справа в бутоньерке – розовый бутон. Я иду купаться в распутстве. Искать наслаждений, низких как басовые ноты.
Маскарад оказался приурочен к успешному развертыванию Московского похода ВСЮР. Это события было подробно, взахлеб описано выходившими в Париже русскими газетами, в том числе, разумеется, и нашим доблестным «Новым временем». Во всех без исключений статьях огнем горело слово «возмездие», и все поминали Немезиду и Викторию. Как должно быть икалось богиням!
Мероприятие обставили с необходимым шиком: к подъезду арендованного отеля вела красная ковровая дорожка, а над входом висели черно-желто-белый и сине-бело-красный флаги. В самой зале, однако, оказалось грязновато. Множество свечей – словно в церкви – выжигало кислород, кроме того, было страшно накурено.
За столиком расположились вчетвером, вместе с Плеснёвым, Чамовым и незнакомцем, отрекомендовавшемся «Мускарин-Мурский, вольный человек искусства». Когда я пошел в туалетную комнату, Плесень увязался следом и, стоя у соседнего писсуара, скорбно поведал, как надеялся зазвать на бал Нину, но та съехала с родительской квартиры и окончательно исчезла из его жизни. Мощно изливаясь, словно надеясь переполнить чашу, Плесень также пожаловался, что Чамов мало заплатил за билет, «тебе-то, Самедов, я сразу хотел его подарить, дружба – это свято».
Я молчал.
– Между прочим, а почему Вера не смогла прийти? – не прекращая мочиться, резко спросил Плеснёв.
– Больна.
Уже застегиваясь, он поведал, что предназначенное для Веры приглашение все же удалось обналичить. Плесень умудрился толкнуть его прямо у входа в отель тому чудаковатому типу, обладателю двойной фамилии и дурацкого белого смокинга.
Мы вернулись за стол. Делать нечего, надо веселиться. Огромные эбеновые часы, стоявшие слева от сцены, ухнули восемь раз. Официант принес шампанское, наполнил наши бокалы и неслышно удалился. Оркестр заиграл что-то из Шуберта. Шампанское оказалось холодным и не из дешевых. В целом все выглядело приличнее, чем можно было опасаться. Мы молча прихлебывали вино и обменивались пустыми фразами. Я осматривался, одновременно пытаясь осознать Верин уход и прикидывая возможности разгульно провести вечер, а ещё лучше – ночь. Разговор не клеился. Плеснёв молчал, скучая по своей малолетней нимфе. Чамов – от глупости. Человек искусства Мускарин-Мурский, выглядевший белой вороной среди всего общества, и не только из-за цвета смокинга, конфузился и краснел. Музыка продолжала играть, сигарный дым густел.
Плеснёв зло откусил кончик гаваны, сплюнул в чугунную пепельницу, выполненную в виде четверки запряженных в повозку вздыбленных коней.
– Черт знает что такое! Сидим здесь битый час, а все разговоры вокруг исключительно о том, что нельзя было вешать этот проклятый имперский штандарт! Монархисты и либералы, демократы и консерваторы! Провались они все!
Мускарин-Мурский осклабился, поправил бабочку:
– Э-э-э… Совершенно с вами согласен. Хотелось бы обнаружить темы, более изысканные и деликатные. Все же – предполагается веселье, всеобщее ликованье. К тому же, уплатив столь серьезную сумму…
