Нет.
Какой-то немытый полудикий бродяга. И помыслить нельзя, что Веру могли связывать с ним романтические отношения. Обычная в сущности история: встретила старого знакомца. Вспомнила Россию, ту – исчезнувшую – жизнь. Но как объяснить отчаянность её объятий? Изумрудом просиявшие глаза? И главное – то ледяное, вынутое с самого погреба души, спокойствие, с которым она ответила мне:
– Назвал. Разыщу. Больше я его не потеряю.
41
В самом деле, разыскать в русском художественном Париже столь приметного субъекта оказалось просто. Был ли он талантлив? Трудно сказать. Я не объективен: пусть ревность моя давно погасла, в душе остался нагар – брезгливое омерзение и тихая ненависть. Кроме того, я мало понимаю в живописи. Да и оригинальных работ Охотникова существует всего ничего, так что определить меру его одаренности затруднятся даже специалисты.
Под собственным именем он писал только натюрморты. Акварелью и углем. Исключительно овощи и фрукты: убоины веганист-мазилка избегал. Плоды изображались сбоку и сверху, словно смотрящий наклонялся, нависал над ними. В самих линиях – ничего выразительного, он лишь немного вытягивал или утолщал природную форму. Любопытнее были сочетания выбираемых объектов. Часто в одну корзину помещались помидоры вместе с персиками, огурцы – с бананами, а авокадо и манго спокойно соседствовали с картофелем. Но главное – на всех его полотнах присутствовало мелкое, невзрачное, но при этом натуралистически выписанное насекомое.
Паук, зеленоватая тля или усатый жучок зебровой окраски. Сначала вы не замечали этого нюанса, но затем – напав глазами, уже просто не могли оторвать взгляд от этой гадости, упорно ползущей куда-то.
Сейчас, оглядываясь назад, нельзя не поразиться собственному легкомыслию. Я радовался, что нас перестала навещать ужасающая m-lle Жемочкина. С облегчением отмечал, что мы c Верой теперь реже ругались. Тот факт, что мы почти не разговаривали, а Вера использовала любую свободную минутку, чтоб выбраться из дому меня совсем не тревожил. Мне казалось, что однажды – когда мне будет угодно – я вызову жену на откровенную беседу. Пристыжу, она раскается и все станет по-прежнему.
– Вера, скажи, – спросил я как-то утром, превозмогая сушь, вызванную неумеренным вечерним поглощением кальвадоса. – Скажи, а этот твой Охотников, – я почесал ногу, стараясь не трясти тяжелой головой, – на что он, собственно говоря, живет?
– Я даю ему деньги, – просто ответила Вера.
Справедливый гнев умножился похмельем:
– Прекрасно, просто прекрасно, – усилием воля я заставил себя подняться с кровати. – Всегда мечтал содержать проходимцев и бездарностей, – я и сам понимал, что Вера тратила свои деньги, заработанные трудом тяжелым и болезненным, но остановиться уже не мог. – Ну да ты не стесняйся, спроси своего ненаглядного, может быть ему мало?
Я скривился от изжоги.
– Или вдруг ему женщина понадобится? – я сделал всем понятный неприличный жест. – Так я ему ее оплачу, надо ж артисту тешить плоть.
– Нет, Евгений, – спокойно сказала Вера. – Женщина у него уже есть. Появилась.
42
Когда под утро я вернулся из ресторана, Веры уже не было. Отлично помню торжественную пустоту квартиры, розовеющий в окне рассвет и деликатный птичий щебет. Положительно романная ситуация: голые плечики вешалок в шкафу, идеальный порядок и цидулка на столе. Сквозь хмель разобрал знакомый почерк. Впрочем, все было ясно и без чтения. Изодрал записку на куски. Без всякой ярости или досады.
