Впрочем, это всё домыслы. Факты же оказались просты и незатейливы. Гимназическая задачка для пятого класса. Дано: хрупкий фарфоровый сосуд, символ сакрального союза. Условие: пусть в результате постоянных ссор фарфор покрывается паутиной трещин разной толщины. Когда он распадется окончательно – вдребезги? Я же задаюсь сейчас вопросом главным, сверхвопросом: а существовал ли он вообще, этот сосуд? Или всё оказалось только иллюзией, смурой дымкой, порождением сомнительного деепричастия «кадя»?
39
Как-то в самом конце августа я, возвратившись из редакции с гонораром сразу за несколько статей, сидел в уютной кондитерской напротив нашего дома и ожидал Вериного возвращения от прачки. В кармане летнего пиджака лежала толстая пачка франков, на душе было… На душе что-то было.
Нечаянное, но приятное и правильное ощущение. Пусть с Верой у нас последнее время не ладилось и кусали-грызли дурацкие мысли. Пусть будущее неясно. Но сегодня, но сейчас… Ничто не могло разорвать моё единение, мою неразрывность с этими вечером, шелестом платанов, нагретым треснувшим мрамором под ладонями и тихим чужим разговором за соседним столиком.
Подошла Вера. Я отчетливо запомнил платье: черное, в белый горох. Оно необыкновенно шло к ней. Да, последнее время мы много ссорились, да, я злился на нее, но не видеть ее красоты я не мог.
– Здравствуй, Вера, – я поднялся и чмокнул ее в щеку. Французская манера, прочно пустившая корни в наших семейных широтах.
Она улыбнулась, прикрывшись от закатного солнца ладонью.
– Что это ты пьешь?
– Café au lait27.
– Ого. Портить кофе молоком? А как же коньяк? «Во Франции пить коньяк так же естественно, как в России – воду»? – передразнила она меня. Впрочем, вполне беззлобно. Высунула острый розовый кончик языка.
– Вера…
– Разумеется, мы не будем ссориться.
– Тем более в такой вечер.
– Тем более, да.
Вера села напротив, кивком подозвала гарсона.
Молчание. Отличное августовское молчание. Принесли мороженое и еще кофе. Вера немедленно застучала костяной ложечкой, стремясь быстрее сократить и уничтожить сладкий шар, готовый растечься внутри вазочки. Доев, отставила в сторону. На мраморе столика осталась белая капелька – жертвоприношение лакомки.
– Знаешь, мосье Аркур из «Galeries Lafayette» хочет заказать партию белья. Однако есть одно условие: он просит придумать новые мотивы. Что-нибудь традиционно русское, но не лубочное, в общем панъевропейском духе, так сказать. А у меня как назло – совсем никаких идей. Что может его заинтересовать?
– Птица Гамаюн?
– Кот Баюн!
Я улыбнулся, погрузил верхнюю губу в пышную молочную пенку и громко фыркнул. Вера расхохоталась:
– Вот-вот!
Отсмеявшись, продолжила:
– В общем, я случайно узнала, что в эти выходные на площади рядом с Бельфорским львом выставляются русские художники, из перебравшихся сюда. Давай сходим? Вдруг я там увижу какой-нибудь подходящий образ?
– Давай.
Я смотрел и смотрел на капельку мороженого. Белое на светлом, малоразличимое, но захватившее меня всего. Я приклеился к этой липкой крохе, словно впав в месмерический транс, не мог оторвать от нее взгляд. Я хотел длить, и длить, и длить этот миг вечно, словно все мое бытие и сознание слились и сконцентрировались в нем. На лбу от напряжения проступала испарина, глаза слезились в усилии не мигнуть. Трудное и прекрасное делание. Попытка ухватить сразу все существование одной только мыслью, сведенной судорогой старания. Чем дорог был мне этот миг, что я так цеплялся за него? Да вот дорог…
