Впоследствии я неоднородно спрашивал себя: зачем? Зачем, черт меня возьми, я поедом выедал себя изнутри и заливал образовавшиеся лакуны алкоголем, если жизнь определенно улучшалась? Интеллигентские рефлексии от собственной профессиональной непорядочности? Ха-ха-ха. Никогда не относил себя к интеллигентам, т.к. всегда и искренне считал сих господ бессмысленными празднословами. Да и о какой непорядочности может идти речь? Разве золотарь сетует на то, что копается в дерьме? Особенности и издержки ремесла журналиста не позволяли этого делать и мне.
Чтоб уж совсем закончить с темой самоедства и самообмана. Я одинаково не сочувствовал ни белым, ни красным. По идее, больше претензий я должен был бы предъявить товарищам большевикам, как представитель чуждого им класса. Действительно, претензии у меня имелись, и весьма серьезные. Вот только касались они не умозрительных и мировоззренческих сфер, но сугубо практических вещей. Я не забыл оскал Тихона и ржавую угрозу его страшных вил. Крики кухарки и окоченевший трупик кошки в столовой. Кудрявого чумазика, лихо прикрывшего глаз, когда он целил в вагон. Однако не нужно быть визионером и аналитиком, чтобы понять и еще одну – более чем очевидную – вещь: большевики есть плоть от плоти существовавшего режима, бесовский гомункул, нежно и бережно вскормленный господином гвардейским полковником, его любимым премьером-висельником, а также всем тем разномастным, но одинаково гнилым сбродом, наполнявшим тухлую структуру, именованную унылым и тягостным словом Дума. Вы только попробуйте произнести это вслух. И сразу заболит живот, испортится погода, а в голову полезет мерзкий перегной из сочиненьиц Некрасова, Чернышевского, Добролюбова. Экая гнусность! Плюнуть и растереть. Ну как, скажите вы на милость, не вырасти в этой вонючей социальной подмышке фурункулу мятежа? Поэтому я не только не испытывал угрызений совести, тиская статейки от имени «идеологических противников», но млел от удовлетворения, что паршивые эти овцы приносили хоть какие-то клочья шерсти к моему очагу. Очагу, который они совместными усилиями задули и изгадили.
Усиливалась жара, вызывая жажду. Жажда утолялась вином. Изливаясь на мой раскаленный разум, оно вскипало, превращалось в густой пар, скрывавший реальность. Тем временем мне удалось крайне выгодно продать две брошюрки на политические темы. Одна называлась «Красная гидра большевизма» (за подписью «мистера Трикстера»), другая – «Пасынки отечества» (под псевдонимом «тов. Бинокль»).
Вера не разделяла моей индифферентной позиции по этому вопросу, хмурясь называла её «преступно цинической». Мой флирт с алкоголем, грозящий перерасти в бурный роман, обострял конфликт, обнажал нервы.
Перечитав эти строки, я думаю, что они могли бы эффектно закончить мою повесть о горе-злочастии. На выбор предлагая для дальнейшего – житейского – продолжения следующие возможности. Первое: расползание наших с Верой судеб по разным норам. Натурам чистым, наивным и неиспорченным в качестве главной причины расставания подошло бы моё пьянство и свинство. Раздувающиеся от собственной значимости доморощенные философы, кряхтя выбрали бы конфликт нравственный: мораль об мораль – и врозь.
В действительности всё оказалось сложнее и путаней. Если представить наше супружество в виде планеты, то почва её оказалась заражена косточкой ядовитой и до времени спящей. Но вот в условиях теплого парижского лета, обильной поливки вином и слезами, семя ожило, зашевелилось и начало прорастать. Сквозь ядро и мантию. Наружу и насквозь. Скромный робкий росток, вымахавший в исполинский баобаб.
