– Для лучшего пищеварения недурственно употребить коньяку, растворить каловый камень! – раздался радостный призыв Чамова.
Плеснёв вытер глаза и продолжил.
На следующий день Нина исчезла. Она не отвечала на письма и отчаянные телефонные звонки. Так прошел день, два, неделя.
Вдруг он получил короткую записку на плотном белом картоне. Послание одуряюще пахло сиренью и телеграфно сообщало: «Жду. Дезабилье. Твоя». Трубя мамонтом, по-гиеньи облизываясь, он резвым галопом помчал топтать свою прелестную вакханку. Родителей (разумеется, она жила с родителями, отец Нины – известный адвокат, удачливый и прозорливый) дома не было. Влажные альковные безумства продолжались три дня.
– Вообрази, Самедов, я даже похудел на полпуда, – гордо пожаловался брошенный мошенник.
И снова исчезновение. Но – уже была надежда, что счастье повторится, что просто таков рваный синкопирующий мотив их любовной пьесы. В волнении он бродил по улицам, мок под дождем и, наконец, волею избирательного случая или следуя памяти сердца, зашел в тот самый дешевый кабачок, где они познакомились.
Любимая сидела на коленях тапера: лохматого, вечно пьяного музыканта с лошадиным лицом. Чужая рука пронырливо щекотала ее под юбкой. Затягиваясь пахитоской, Нина обвивала своего Пана за усыпанные перхотью плечи. Когда же Плеснёв, сделав чудовищный скандал, затребовал у нее объяснения, она прямо в лицо ему заявила, что…
– Да, это действительно обидно, – согласился я, спасая ухо от слюнявого шепота. – Поистине слова-ассасины.
Разумеется, разумеется. Первым делом он решил наложить на себя руки и немедленно приобрел сразу два револьвера. Однако жажда жизни оказалась сильнее.
– Я показал себя низким жалким трусом! Но, послушай, Самедов, мне действительно больно, ужасно, раздирающе больно. Словно вместо сердца у меня – воспаленный аппендикс.
Вечеринка догорала. Офицеры, шатаясь, покинули поле брани. Следом вытолкали Плеснёва. Вместе с четой Чамовых засобирались и мы с Верой. Желавший улизнуть за компанию Ружицкий был насильно задержан хозяйкой. Из кухни испуганно моргала саратовская беженка Дашенька.
37
Утром за завтраком мы с Верой обсудили вчерашний вечер, заедая свежие впечатления теплыми рогаликами. Оказывается, Элен решила убить сразу двух зайцев и кроме устройства своей личной жизни надеялась во время «приёма» пристроить и кузину, чей приезд её так тяготил. Жемочкина настойчиво просила Веру взять свою родственницу в дело, широко нахваливая её трудолюбие и таланты белошвейки. Я же поведал Вере печальную историю плеснёвского амора.
– Бедняга. Знаешь, Женечка, он очень-очень одинокий и несчастный человек. И достоин сочувствия и жалости.
– Ну да, – хмыкнул я, – знала бы ты этого несчастного человека в детстве. Вот уж живоглот так живоглот. Да! Не забудь встречу в Константинополе. Она нам встала в копеечку.
– Пусть! Он жаден, может быть даже нечистоплотен, но случившееся с ним действительно болезненно. Представь себя на его месте, – и она лукаво улыбнулась.
– Бог с тобой. Хочешь жалеть – на здоровье. А я прямо сейчас к нему, вчера этот крокодил проболтался, что есть место журналиста в русской газете. Надо ковать железо, пока Петенька мается с перепоя. Похмелившись, он окрепнет и наверняка затребует за свои услуги приличное вознаграждение.
Я оказался прав, застав Плеснёва в постели в самом плачевном и болезненном состоянии души и тела. Он безмерно страдал от выпитого накануне, но не только. В заплывших глазках отсвечивал страх беспамятства. Плесень не помнил наверняка, что именно вещал вечор. Я решил воспользоваться проверенным методом кнута и пряника. Показал ему предусмотрительно захваченную с собой корзинку, из которой торчало зеленое горлышко винной бутылки, лиловая гроздь винограда, ножки пары запеченных цыплят и длинная булка. Он застонал, слабо задергав носом.
