– Слушай сюда, друг сердечный, таракан запечный! Есть шанс удачно опохмелиться и конвертировать страдания в блаженство. Кроме шабли на дне еще припрятана бутылочка коньяку. Но – любезность за любезность.
– Чего тебе надо? – заволновался этот хитрый человекообразный кукарача, прячась под одеялом.
– «Русская мысль». Своя колонка на постоянной основе. Еженедельно. Кроме того, ты говорил о связях и в либеральной прессе.
– Что-ты, что-ты, – высунув всколоченную голову, встревоженно провыл он. – Спятил? Ты знаешь, сколько это стоит? Надо дать на лапу редактору, умаслить еще пару человек… Я могу, конечно, посодействовать, но это потребует расходов.
– Это не потребует ничего, – мой взгляд был холоден и бесстрастен. – Ты же не хочешь, чтобы история с Ниной стала притчей во языцех в русском обществе.
– Ну и пусть, – подлый шакал решил сопротивляться до последнего, выгрызая себя из капкана. – Пускай! Мне будут сочувствовать. Я – последний романтик, чье сердце изжарила юная чар-чаров-чачаровница… – он очень правдоподобно захныкал.
– Сочувствие – это прекрасно. Даже по-своему почетно и полезно. Но вот издевки и насмешки… Особенно если все узнают, как она назвала твой гм-м… уд. «Смешным кукушонком»? Ай-ай-ай, ужасно бестактно. Бестактно и горько! Может потому девочка и полезла в панталоны тапера, надеясь, что в его скворечнике живет птица с клювом посерьезнее?
Живоглот пискнул и, вытаращив глаза, начал пускать слюни. Дело было на мази. Не желая доводить дело до апоплексии, я шмякнул корзину прямо на его объемное пузо.
38
Мир прессы мал и замкнут – довольно быстро мне удалось завязать контакты в изданиях противоположной направленности. Опусы мои шли на ура сразу в нескольких газетах. Приходилось, правда, пользоваться псевдонимами, ибо куртизанкская природа журналистики, требуя душевного разврата и абсолютной продажности, свято блюла внешний антураж, вынуждая подписываться разными кличками.
Доходы росли. Я пытался настоять, чтобы Вера забросила своё рукоделие, но она согласилась лишь сократить число заказов. Я завел выходной костюм, две шляпы, роскошные очки в роговой оправе и трость с массивным набалдашником. К ужину жарким этим летом всегда имелось ледяное мюскаде. Однако что-то грызло и сосало меня изнутри. Нет-нет, дело тут отнюдь не в ностальгии и не в волнении за судьбу России: искренне не понимаю, как можно скучать по березкам, любуюсь каштанами, или в целом беспокоиться о государстве, отрыгнувшем тебя, словно дрянную солонину. Дело было в тревожности довольно тонкого и потому труднообъяснимого свойства. Так бывает, когда лежишь в гамаке, нежась на солнце и декламируя про себя Гейне. Вдруг – едва осязаемая и пренеприятная щекотка в области щиколотки. Смешно дернув ногой, отгоняешь надоедливую муху, нарушающую кейф. Однако назойливое насекомое возвращается снова и снова.
Вот и теперь, наслаждаясь отличным вином и любуясь закатами, я мысленно смахивал мелкого гнуса, тревожащего изысканную прелесть бытия. Избыток финансов и душевное смятение оказались смесью взрывоопасной. Я стал нервен. Вместо обычной бутылки вина вечером выпивал две или три. А то и вовсе предпочитал ужинать в ресторанах. Вера все чаще поджимала губы, а высокий лоб ее портила косая морщина. Стали учащаться-множиться размолвки, перетекая в препирательства и ссоры. «Ты становишься как эти», – бросила она мне однажды, обидев по-настоящему.
