Бери шинель, пошли домой!
Что я скажу твоим домашним,
Как встану я перед вдовой?
Неужто клясться днем вчерашним,
Бери шинель, пошли домой!
Мы все – войны шальные дети,
И генерал, и рядовой.
Опять весна на белом свете,
Бери шинель, пошли домой…
Да, мы были не сильно ответственны, а уж тем более старательны, часто бесшабашны, порой ниспровергающие, с чем-то несогласные, но никогда не подвергали сомнению главное достоинство, что живем в сильной и сплоченной стране. Были уверены, что сломав хребет самому страшному зверю, которого смогло придумать человечество, германскому фашизму, наш народ преодолеет любые иные трудности. Причем верили в это без всякой закулисной балды и прочих поправок…
По большому счету, у нас никаких особых житейских трудностей и не было. Во всяком случае, мы их не ощущали. Любой новый день нес какую-то очевидную приятную мелочь. Например, в известном всем курильщикам магазине «Кубанские табаки» на углу улиц Гоголя и Красной вдруг появились болгарские сигареты, и в Валькиной лаборатории враз забрезжило атмосферой, навеянной неореализмом Рене Клера, Феллини, Росселлини, Витторио де Сика, которыми упивалась молодежь, особенно нашего толка.
Мы изо всех сил изображали друг перед другом продвинутых людей нового поколения. Из лабораторных чашечек пили ячменный кофе (другого-то еще не было), курили душистый болгарский «дерби», неторопливо вынимая сигареты из мягких пачек с цветным изображением скачущего жокея. Смолили ведь, что попадя, класса с шестого, поскольку относились к полубеспризорному и уже довольно дерзкому послевоенному поколению, а курево втихаря таскали у взрослых. Тоску военного времени народ, по большей части, глушил курением взапой, даже моя мама – черкешенка, мать которой была столь националистична, что даже отказывалась говорить по-русски и отца моего иначе как гяуром не называла.
Сразу после войны мама приехала в Армавир узнать, что осталось от родного города, о судьбе матери и братьев, о которых всю войну не имела никаких известий. В форме инженера путей сообщений, при должности начальника цеха промывки паровозных котлов крупного оборотного депо, что на главном ходу Транссибирской магистрали, она произвела на местных черкесов ошеломляющее впечатление.
От большеглазой тихони Евы Айдиновой, в образе которой убывала на рабфак Ростовского института железнодорожного транспорта, ничего и не осталось. Особенно, когда вынула из кармана пачку «Беломора» и прикурила от латунной бензиновой зажигалки, зажав ее в побелевшей руке, чтобы скрыть боль от наката печальных известий. У старейшины армавирских гаев, дедушки Мартироса Джагупова, от такой неожиданности папаха съехала на нос: «Женщина все-таки, место должна знать!»
Но Ева Ивановна только сверкнула в его сторону глазами, да и чего ей было не курить, даже в обществе местных аксакалов, если там, на Урале, в грохоте раскаленного железа она командовала бригадами замазученных горластых ремонтников, готовящих к фронтовым рейсам гигантские паровозы ФД (Феликс Дзержинский), которые на северо-кавказских направлениях и в глаза не видели. Это те локомотивы, что мчали к фронту бесконечные эшелоны с танками Нижнего Тагила, самоходками Челябинска, катюшами из Омска, самолетами Новосибирска, длинные составы из сибирских и казахских стрелковых дивизий, прикрывавших Москву от супостата.
Тем более, узнав от соседей, тех же Джагуповых, Дамбазовых, Бароновых, что еще осенью сорок второго мать скончалась от дизентерии в полном одиночестве. Хоронили сердобольные соседи. Где могила – никто не помнит. Большинство мирных жителей унесла оккупация: голод, болезни, фашистское угнетение. Треть Армавира легла во рвы, что каратели заставили накопать за Красной поляной. Старший брат попал в плен еще в августе сорок первого под Ржищевом на Украине, средний, водитель танка, дошел почти до Варшавы, но в районе Отвоцка получил последнее и самое тяжелое ранение. Сейчас долечивается в Грозном.
