***
Месяц, два и три, и больше. И сынишка уже не лежит в колыбели, он весел, любопытен, непоседлив. Он нуждается в ней постоянно, кажется, даже сильнее, чем в первые недели после рождения. Он общий любимец, родители растворились в нём, но будто бы с новым трепетом любили друг друга.
Их ночи! И после дневной усталости, когда заканчивались силы, влюбленные супруги черпали их один в другом, нежась в общей постели. Они были близки, телесно, духовно, жизни сплелись в одну. Калеб говорил жене те самые лучшие три слова, на ухо нашёптывал комплименты, уверял в исключительности.
Время абсолютного счастья, такого, что ты не в силах был бы отпустить.
***
И год, и два, и три. И обоим становилось страшно, не оборвётся ли нить, связующая их с самим Раем на земле. А потом они снова тонули в том, что предлагала жизнь: Колин каждое утро врывался в спальню родителей, которые едва успевали разорвать очередной поцелуй. Мальчик, с помощью отца вскарабкивался на кровать, валился между мамой и папой, а Энни запускала пальцы в густые волосы ребёнка, ловя на себе благодарный взгляд мужа…
Он был благодарен ей уже многие годы: за любовь, то, что подарила, отдала себя, за сына, и за то, что у него каждое утро есть привилегия её поцеловать.
Вместе они хотели свернуть горы…
***
Ещё немного времени…
Как хорошо, когда не знаешь, отмечен ли день в календаре, когда, подойдя к обрыву, ты решишь скользнуть в пропасть, чтобы сбежать от жестокости жизни, её несправедливости! Как хорошо, что ты не считаешь дни до последнего решительного часа, который ознаменуется чьим-то последним вздохом… Как хорошо, что в страшную секунду ты не одинок, хотя бы…
Колину Хауарду сравнялось пять лет пару месяцев назад.
Это был ребёнок, всё меньше напоминавший прежнего малыша. Мальчик значительно вырос, даже для своего возраста, научился излагать мысли, так ясно, что взрослые дивились, как слаженно он говорит, и как легко может оказаться правым безо всяких поблажек. Каждый день он познавал новое, уже стремился учиться, но в продолжающейся своей поре неомраченного детства был игрив, склонен к доброжелательным проказам, но иногда шалил с таким удовольствием, будто на секунду его отец в теле сына вернулся в эти годы, и только и ждал возможности побезобразничать вдоволь.
Как все любили его! Но любовью он, окруженный ею с самого своего рождения, избалован не был. Она только давала мальчику возможность познать жизнь с младых ногтей, как что-то, что подчиняется человеку, но и зависит от его решений и поступков. Что жизнь может быть радостна и благодатна, а может обернуться скитаниями в темноте, полными позора и страха, рассказал ему отец, едва ли не тогда, когда у мальчика обнаружился не по годам подвижный, всё впитывающий ум. Пищу для него обильно давал Калеб, сам любивший пофилософствовать, но так и не доискавшийся многих ответов…
Всё было хорошо… Всё было ослепительно хорошо…
***
1 марта 1966.
Он был непривычно капризен, и никак не хотел засыпать. Просил читать сказки, казалось, до бесконечности. Угнездившись в ворохе одеял между родителями, он хныкал, плаксиво начинал говорить что-то, но не договаривал до конца, устав.
По очереди Калеб и Энн читали сынишке сказки, а девушка временами трогала губами его лобик, опасаясь температуры. Жара не было, а Колин, наконец, стал клевать носом и клонить головку набок.
– Отнесу его в кроватку! – сказал Калеб. —Тебе не показалось странным его поведение, Энни?
