В высоком кресле сидела Хауард, Энн. Она держала на руках единственное своё сокровище, которого назвала Гэри. Она и правда тихонько напевала себе под нос колыбельную песню, но скорее для себя, восторженно погрузившись в умиротворение. Женщина только сейчас покормила сына, и теперь с большой осторожностью прятала чувствительную грудь, улыбаясь в очередной раз всколыхнувшейся в ней нежности. Дочь она даже не сразу заметила, хоть та, благоговейно на неё смотрела, может быть, несколько минут.
– Сынок мой, дорогой… – мягко шептали губы Энн.
Но потом:
– Спой ещё колыбельную, пожалуйста! – попросила Эм звонким голоском, не зная, как обратиться к женщине. – Мне она нравится!
Энн обратила на девочку взгляд, короткий, исподлобья, и ответила:
– Пусть Ка… твой отец поёт тебе! Где он, кстати?
– Я от него спряталась! – гордо объявила малышка. – Мы играем в прятки! Спой ещё…
Нет! – начала злиться Энн, и вскрик заставил Гэри в её объятиях заворочаться. —Ты разбудишь Гэри, уходи! Уходи отсюда!
С этими словами, произнесёнными с досадой и раздражением, она сильнее прижала полусонного сытого мальчика к себе, словно Эмма могла посягнуть на само её счастливое материнство, на самого дорогого сынишку Энн, и лишь она могла защитить его от угрозы неочевидной, но близкой, от самого опасного человека на земле, собственной дочери, которой только три года.
– Уходи, Эмма! – резче велела Энн, с содроганием отшатнувшись, когда девочка, наоборот, сделала шаг навстречу.
Но даже невинность и детская непосредственная тяга Эм не могла разубедить Энн в её правоте. А правота заключалась в том, что девчонка, волей злосчастной судьбы появившаяся на свет благодаря Энн, была столь сильным напоминанием о несчастливом прошлом, что девочке не осталось места и в настоящем. Эмма была ребёнком довольно симпатичным, на взгляд матери, но очарование девочки только упрочило и расширило пропасть между нею и Энн. Виновная лишь в том, что была невиновна, маленькая Эмма Хауард вызывала в матери что – то сродни отвращения. И, Энн знала, никогда это чувство не ослабнет, не изгладится из души, а будет вечно гореть, напоминать о себе до конца дней…
– Уходи сейчас же! – она не сдержала свой гнев, и ребёнок на её руках, зеница ока, вскрикнул, снова разбуженный. – Иди к отцу! Не хочу тебя видеть!
Девочка, ещё слишком плохо знавшая характер необычной женщины, и не принимавшая её злобу, ничем не скрытую, но не заслуженную, встала, как вкопанная. Эм было невдомёк, что её мать уже вовсе не стремилась спрятаться за прежними масками: добродетели, нежности, покладистости, а уже вполне могла, с еле скрытым удовольствием обижать, топтать и уничтожать то, что считала необходимым. Женщина не собиралась больше претворяться иной:
– Иди прочь, Эмма! Ты мешаешь нам!
Девочка не вполне поняла и этот ужасный приказ. Она никогда, благодаря великолепному отцу, не чувствовала к себе со стороны кого бы то ни было такой откровенной ненависти. И вот непоправимое – осознание нелюбви матери, к которой лишь недавно девочка всей душой, по – детски доверчиво потянулась.
Губки девочки задрожали, она побледнела, глаза, наследство от матери, расширились и наполнились блестящими слезами. Теперь уже она отшатнулась назад так резко, что хвостики заходили ходуном, и тогда на неё обрушилась, наверное, вся тяжесть мира, слишком неподъемная для хрупких плеч и ангельски чистого ещё сердца.
