– Если бы не эта бутылка – ему, подлецу, больше бы дали. А тут Славкин защитник взялся доказывать: истец проявил агрессию, он сам мог покалечить подсудимого. Но прокурор правильно сказал: истец защищал себя. Это была необходимая самооборона.
Катерина Петровна даже рассердилась:
– Да и какой бы он был фронтовик, если бы не смог защитить себя?! А вот Славка – тот форменный подлец: нет бы покаяться, он еще принялся кричать: «Эти фронтовики зажрались! У него пенсия такая, что пятерых прокормить можно! А мне троих не на что!..»
В ту ночь они с мужем долго не могли уснуть. Тоня уже и валерьянкой напоила и его, и себя, и фенозепам приняли – сон все равно не шел.
– Хоть от пенсии отказывайся, – вздыхал в темноте Антон.
– Еще чего выдумал! – возмутилась Тоня. – Ты что – один такой? Ты что ее – за так получил?
Молчали. Она решила, что с мужем надо поговорить о чем-нибудь постороннем, далеком от сегодняшнего дня. Доктор что говорил? Поддерживать боевой дух… Она и спросила о далеком, но этим далеким почему-то опять оказалась война.
– Ну, полгода в окопах вы тогда промучились. А дальше-то что было?
На этот раз муж не стал скупиться на воспоминания:
– Дальше началось наступление. Наше наступление. Сначала по всему фронту, как и положено, прошла артподготовка. Потом двинулась вперед пехота. За ней – танки. Наступать с нашими станковыми пулеметами было не очень-то сподручно – тяжеловаты. Но ничего: где танкисты на броне подбросят, где сами поднапряжемся… Так и дошли до Минска. Потом пришел черед освобождать Гродно. Этот пришлось брать дважды: к городу подобрались поздно вечером, немцев выбить удалось, но дальше, за Неман, они нас не пустили. Пришлось отойти к польской границе. А потом опять – к той же цели… Снова завязался бой. Немцы наш расчет засекли, открыли прицельный огонь. Один боец погиб сразу, двое – в том числе я – были ранены.
Антон вдруг замолчал. Решал задачу: надо ли рассказывать жене о том, что было дальше?
…Бойцы оттащили его, командира, в лес, а сами – опять в бой, который вскоре перешел в наступление. И он остался в том лесочке один. Стоял июль, нещадно палило солнце. Сам себе перевязал, как смог, обе ноги – левой рукой. Потому что правая висела, как плеть. Потрогал ее – и прикосновения не почувствовал. Начал руку щипать – сначала слабо, потом сильнее. И опять ничего не почувствовал. Зато синела она на глазах. Стало понятно: все, руку уже не спасти…
Санитары нашли его через шесть часов. Еще через час он лежал на операционном столе в полевом госпитале. На лицо набросили полотенце, пропитанное какой-то жидкостью…
Когда очнулся в палате от наркоза, обнаружил, что правой руки нет. Рядом лежал боец – у того не было ноги. Зато было чем утирать слезы. Но он их не вытирал – светлые капельки падали и падали на подушку. А он свои слезы сумел удержать и сказал – неожиданно даже для себя самого: «Слушай, а может, нам повезло? Живые ведь остались»…
В том, что ему действительно повезло, он убедился гораздо позднее, когда увидел будущую свою жену, Тоню, на автобусной остановке. Стоит себе птичка-невеличка, росту – метр без кепки, а глазенки шустрые, умные, независимые. Протез его она заметила не сразу, а когда заметила, ни выражения лица, ни тона не изменила – голос ее не стал ни жалостливым, ни унылым. И он вдруг понял: так это же хорошо! Значит, она не делает ему никаких скидок, относится не как к калеке увечному, а как ко всякому другому бы отнеслась. То есть – как к равному.
