– Леня, что ты говоришь? Как ты можешь?
– А чего? Запросто. Лия Абрамовна – баба боевая!
– Все! Я не хочу больше говор
ить с тобой! Никогда!
На лестнице она села на ступеньку и заплакала: сколько можно выслушивать все эти мерзкие, мужицкие выражения? Как он мог сказать такое о Лии? Как язык повернулся? Конечно, нужно было давно осадить Леню, категорически запретить ему говорить всякие глупости и гадости, но так не хотелось никаких ничтожных ссор, никаких скандалов! Верилось, что любовь, доброта и нежность обязательно отогреют его сердце. Как в сказке. Глупенькая жена все прощала, старалась быть снисходительной, и вот теперь здесь, в чужом городе, в чужой стране, где она заперта, как в тюрьме, Леня распоясался окончательно. Воспользовался тем, что бежать ей некуда.
Здесь и поплакать-то толком было негде: внизу, в гостиной, уже появилась фрау Анна, чтобы накрыть стол к завтраку. Пожилая, благообразная немка наверняка слышала ночью пьяные выкрики русского полковника, когда Лева волок его, будто мешок, по лестнице наверх. Как знать, может быть, за то время, пока Леня жил тут один, он частенько возвращался в подобном виде и хозяйка уже привыкла к его безобразиям? А что еще остается этой несчастной женщине?
– Гутен морген, фрау Анна.
Хозяйка подняла голову и, поклонившись: «Гутен морген, фрау Нина», – ласково улыбнулась. Прямо как бабушка. Взгляд ее умных глаз был полон такого сочувствия, что выдержать его не хватило сил – так вдруг сделалось горько и стыдно. Фрау Анна сразу же заторопилась – быстро разложила ножи, вилки, сдержанно кивнула: «Битте шён!» – и с пустым подносом направилась к двери в сад. Или опять пожалела, или предпочла не встречаться с Леней.
Теплый пирог с кисловатой начинкой из ревеня пах корицей, и этот аромат напомнил детство, когда в день рождения папы, тридцатого сентября, Поля под руководством бабушки непременно пекла большой, на весь противень, дрожжевой пирог с антоновскими яблоками и корицей… Были бы живы бабушка, мама, папа, их Ниночка не совершила бы такой глупости – не выскочила бы замуж за первого встречного! И сейчас не ощущала бы себя такой несчастной, униженной, беззащитной перед ним.
– Ниночка, ну чего ты все плачешь-то? – Леня перестал жевать свою яичницу и, перегнувшись через стол, с виноватой улыбкой погладил по руке. – Скажи, ну чем уж я тебя так обидел? Чего тебя не устраивает? Может, я, дурак, правда, чего не понимаю. Так ты скажи!
– Знаешь, Лень, мне кажется, ты меня совсем не любишь.
– Я не люблю? Да ты чего надумала, Ниночка? Еще как люблю! Поди, поцелуй меня.
У Лени все просто! Он уже тянул к себе, чтобы поцеловать, но, собравшись с духом, она решительно высвободила руку, потому что больше всего сейчас и боялась этих поцелуев, после которых все опять будет по-старому.
– Подожди-подожди, Лень! Я думаю, что если бы ты любил меня по-настоящему, ты вел бы себя иначе. Почему ты иногда бываешь со мной таким грубым? Прямо каким-то солдафоном! Ты пойми, вчера мне было обидно не столько за себя, сколько за тебя… – При воспоминании о вчерашнем кошмаре из глаз вновь полились слезы. Проклятые близкие слезы мешали говорить, делали слабой, безвольной, ждущей утешения. – Сегодня ночью, Ленечка, мне было очень страшно! Я испугалась, что могу разлюбить тебя.
– Не плачь, моя ненаглядная! Не буду я так больше! Клянусь! Хочешь, я на колени перед тобой стану? – И герой войны, орденоносец, полковник, Ленечка бухнулся на колени. Лучистые глаза смотрели виновато и по-собачьи преданно. Ласковое весеннее солнце падало на его льняные шелковистые волосы, на белую рубашку, доброе, открытое лицо, и в эту минуту Ленечка казался таким светлым-светлым… – Насчет Вальки ты, Ниночка, и в голову не бери! Чего я, по-твоему, совсем дурак? У меня жена такая, а я буду с какой-то деревенской бабой шашни заводить?
