– Латин! – произнес Парис непередаваемым тоном.
– Сознаюсь, зрелища безвкуснее не доводилось видеть со времен Нерона. Давали «Геркулеса на Эте».
– Латин в роли Геркулеса?! – ужаснулась Виния. – Этот маленький, чернявый, кривляющийся сатир!
– Это еще можно было бы стерпеть, – перебил Элий. – Даже Тимелу можно было вынести в роли Деяниры.
– Конечно, – ввернула сестра, – могла ли супруга Латина остаться в тени?
– Так мало этого, им вздумалось воочию показать героя, всходящего на костер. Долго жгли чучело, да еще шевелили палками, чтобы больше было похоже на агонию умирающего. Зрелище тошнотворное. А запах… Вонь, клянусь, достигла верхних рядов амфитеатра. Пришлось провести остаток дня в бане – и волосы и одежда пропитались гарью.
Парис вздохнул.
– Еще сто лет назад сказал Гораций:
«Тем не менее, ты не все выноси на подмостки,
Многое из виду скрой и речистым доверь очевидцам.
Пусть малюток-детей не при всех убивает Медея.
Пусть нечестивый Атрей человечьего мяса не варит»…
– Латин не читал Горация. Или пренебрег… Думает, изобрел что-то новое. Увы, и в добродетелях, и в пороках мы только повторяемся… И сто лет назад, и, наверное, тысячу, люди думали о том же. Потому многие строки звучат так современно.
– Например, – подхватил Парис: -
«Корысть заползает, как ржавчина в души:
Можно ли ждать, чтобы в душах таких
Слагалися песни»…
– А это, – заметил Гай Элий: -
«Чего не портит пагубный бег времени?
Ведь хуже дедов наши родители,
Мы хуже их, а наши будут
Дети и внуки еще порочнее».
– Надеюсь, наших детей такая участь минует, – засмеялась бездетная Виния.
Марциал, недовольно ерзавший на своем месте, громко обратился к Парису.
– Ты, я вижу, входишь в число «ревнителей старины». По-твоему, ничего достойного нынешними поэтами не создано?
Глаза Париса весело блеснули. Сохраняя полнейшую серьезность, он ответил:
– Ну, почему же? Мне по душе сочинения Стация…
Марциал негодующе фыркнул.
– Или Валерия Флакка…
Марциал задохнулся от негодования.
– Или… – Парис замолчал, словно изо всех сил напрягая память.
Фуск прижал ладонь к губам, Виния задумчиво разглядывала орнамент на чаше, у центуриона подозрительно вздрагивали плечи, Гай Элий накинул на голову край тоги.
– Да! – спохватился Парис. – Ты ведь тоже поэт.
– Именно я поэт, – отвечал Марциал, не теряя достоинства. – Дать тебе свиток? Мое любимое… – Марциал начал разворачивать пергамент.
Парис вскинул ладонь.
– Оставь. Я не жалуюсь на память.
И он немедля изрек:
– Есть и хорошее, есть и так себе, больше плохого
Здесь ты прочтешь: ведь иных книг не бывает, Авит.
Голос актера звучал весьма выразительно, только автор не казался довольным. Кислой улыбкой ответил он на аплодисменты, подозревая в выборе цитаты некую злонамеренность.
Парис, посмеиваясь, вторично отверг попытку Марциала вручить ему наилучший стих. Все также смеясь, приподнялся на ложе:
– Плохо откладывать то, что окажется впредь недоступным,
Собственным надо считать только лишь то, что прошло.
Нас поджидают труды и забот непрерывные цепи;
Радости долго не ждут, но, убегая, летят.
Крепче их прижимай руками обеими к сердцу:
Ведь из объятий порой выскользнуть могут они.
Нет, никогда, мне поверь, не скажет мудрец: «Поживу я»,
Жизнью завтрашней жить – поздно. Сегодня живи.
На этот раз и автор, и гости оказались одинаково довольны выбором. Марциал был объявлен не только поэтом, но и философом. Виния тотчас вспомнила дни, когда отец распоряжался на Палатине и полагал будущее свое блестящим. Мог ли представить, что скоро будет убит, а дочь его никогда не станет Августой? Впрочем, долго предаваться подобным размышлениям ей не пришлось, ибо Парис с каменным лицом прочел третий стих:
