– Ты всегда достаешь из меня самое худшее, ты знаешь? Самое уродливое и самое мерзкое. А знаешь, что еще смешнее? Мне нравится. Я не чувствую себя виноватой. Я не чувствую себя неблагодарной сволочью. С тобой будто можно.
Это не о том даже, как она забыла поблагодарить домовиху, или не о том, какую безобразную сцену сегодня устроила. Это о том, как превращаться в зубастую и уродливую версию себя и хотеть все то, что гарантированно тебя разрушит.
Мятежный – ее собственное кривое зеркало – копировал Сашино выражение лица: полуусмешка, чуть прикрытые веки и взгляд цепкий, выдирающий куски.
– А разве это сложно? Тем более это ведь работает в обе стороны. До тебя было мерзко, после тебя и вовсе ничего святого не остается. Я, знаешь, не за разговорами по душам пришел.
Саша не отметила, в какой момент он достал сигареты, услышала только щелчок зажигалки – это всегда первая ошибка: ты смотришь ему в лицо и не смотришь за его руками или за его телом, неважно. Мятежный был идеальным орудием убийства каждым сантиметром тела, иногда он делал это медленно, позволяя рассмотреть.
– Ты всерьез вломился ко мне в комнату, ты не собираешься извиняться, и ты еще и куришь здесь? Господи, вот это самомнение. Иди на балкон. Иди на балкон, Марк!
Как смешно это работает, маленький рычажок, переключатель где-то внутри, нажимаешь чуть сильнее, и он с треском врубает режим боевого бешенства. Не помог твой отвар, Иголочка. Но есть кое-что лучше. Я знаю. Есть кое-что лучше.
Что Саше казалось важным, понятным – то, как он выкидывает едва начатую сигарету через открытый балкон, и это еще одна маленькая подлость с его стороны; как хватает ее за запястья до того, как она всерьез успевает кинуться на него с кулаками; как чуть склоняет голову – если бы Саша была наивнее, то подумала бы, что он пытается понюхать ее волосы, будто запах, давно ему знакомый и привычный, мог бы его успокоить, он не мог бы, не мог ведь?
– Извиняться перед тобой? Хрена с два, Озерская. Я не буду просить у тебя прощения. Ты на эту близкую интеракцию с трупом нарывалась. И ты ее получила. Но, может быть, сделаю кое-что еще?
Про Марка говорили, что он закончит как Курт Кобейн, Джеймс Дин – называйте кого угодно, кто умер молодым и красивым, оставив за собой змеящийся кровавый след и реки слез поклонниц. Сашу от этих высказываний тошнило, Сашу тошнило от Мятежного, от того, какие мягкие у него были губы – придурок даже не думал использовать бальзам или что-то в этом роде, природа щедро отсыпала ему все сама.
Никто из них до сих пор не умел целоваться, не по-настоящему, не друг с другом, они всегда больше кусались, чтобы кровило и болело дольше. Потому что так это было понятно, потому что так это было не страшно. Ведь если ты уже делаешь больно, делаешь это осознанно, то по-настоящему ранить будто и нельзя. Ведь если вы уже предельно мерзкие по отношению друг к другу, то это будто доверие. Это будто честность.
– Мне не нужны твои извинения, мне ничего от тебя не нужно.
В который раз за этот день. Он об этом знает, потому что ему ничего от нее не нужно тоже.
Эти дети, голодные и злые, больше похожие на дикарей, так и не научились быть друг для друга опорой, но знали, куда бить, чтобы синяк сходил недели две. Саша хохотала и пыталась отпихнуть его, на самом деле только прижимала ближе, когда Мятежный, по ощущениям, зубами пытался выдрать кусок кожи у нее на шее – так сильно укусил. Не по-настоящему. Точно не по-настоящему. Запри этих зверенышей в одной комнате и смотри, что будет: они друг другу точно испортят жизнь, залезут сначала под одежду, потом под кожу.
