Сейчас он казался оторванным от реальности, от жизни Центра, а Мятежный, в отличие от Саши, Центру принадлежал всецело. Возможно, из них всех он был лучшим. Лучший из худших. Из бедных сирот и полукровок. Саша не улыбалась больше. Он сжимал и разжимал кулаки, не зная, за что схватиться – хорошо бы за ее шею. И долю секунды она честно ждала удара. Это ледяная змейка, поселившаяся в животе. Саша вернется к ней позже.
И кто его таким сделал? Таким большим и таким нелепым?
Саша добавила тихо, осторожно, почва у нее под ногами была топкая, а обвалиться всем телом, незащищенным и ободранным, в пожар под названием Марк Мятежный, ей совсем не хотелось:
– Я ни за что. Понимаешь? Ни за что. Не сделаю ему больно. Да, я ненавижу Центр и не хочу провести свою жизнь, колдуя над входом в Сказочный мир. Но у Грина нет этой жизни. И вот ты, ты сделаешь ему больно, если продолжишь в том же духе. Марк, пожалуйста. Пойдем. Тебе надо успокоиться.
Когда она протянула к нему руку, он не отпрянул, не дернулся, он про себя попытался удивиться, какие сильные у нее пальцы, когда они сомкнулись у него на запястье. Саша тянула его за собой с бешеным упорством, когда он отозвался, наконец, хотя сил будто не было. И бешенства не было тоже. Было пусто и больно. Обеим сторонам.
– Но если ты его ранишь – ты знаешь, что будет.
Она покивала, светлые волосы падали на лицо, и он видел, где у нее на плечах и на запястьях наливаются синяки. Мятежный не хотел слишком напряженно думать, как она будет объяснять это Валли. Всегда находила способ. Найдет и сегодня.
– Знаю конечно, – отозвалась негромко. – Ты меня убьешь. Только раньше ты себя убьешь. Если так продолжишь.
Как живут люди, если не закапывают себя в горячих углях собственной боли?
Марк не стал с ней спорить, не стал продолжать разговор. Только сжал зубы и отвернулся, ушел, не разбирая дороги, дальше по коридору. Саша задумчиво смотрела в спину торопливо уходящему по коридору Мятежному. И вот это действительно было похоже на бегство.
Сколько еще боли сможет жить под этой крышей?
Дети Центра привезли с собой мало вещей и много боли. Выросли дети, выросла и их боль.
Интермедия
Золотое перышко
(Когда в Центре в городе над Волгой появилась девочка)
Пропало перышко…
Мамина шкатулка, а особенно мамин браслет, были Сашиной гордостью, маленьким кусочком дома где-то среди волчьей стаи. Всем, что у нее осталось, потому что ту часть наследства, что лежала в банке, Саша получит только в день совершеннолетия. И даже тогда оно не станет материальным, не будет помнить родительские прикосновения и руки. Шкатулка не сгорела в огне, а украшения даже будто стали сверкать ярче. Мамины любимые серьги, ее кольца, Саше тогда они были великоваты.
Саше Озерской было пятнадцать лет, в Центре она прожила всего месяц и все еще пахла домом, парфюмом, даже морем: ее дом стоял рядом с ним. Маленькая жертва большого огня привезла с собой немного: мамину шкатулку, собственную ненависть и новообретенное сиротство. Браслет тоже должен был быть велик, Саша готовилась подвязывать его или найти любой другой способ, лишь бы он всегда был с ней. Вот только когда Саша попробовала надеть его, браслет оказался впору. Можно было бы притвориться, будто мама рядом. Ее красивая мама, золотые волосы, россыпь веснушек и глаза с золотыми крапинками. Браслет – мягкое мамино прикосновение к руке, два колокольчика по краям – напоминание о мамином смехе. Саша любила представлять, что где-то далеко мама еще смеется. Что мама ждет ее домой. И если она будет достаточно несносной девочкой, из мерзкого Центра ее выгонят, и мама с папой возьмут ее обратно. Саше было пятнадцать, и, конечно, она знала, что никуда не денется, была скорее злым подростком, она шипела и кусалась. Никому не шла в руки. А мамы с папой не было. Их сожрал большой огонь.
