Потом она лежала на полу посреди комнаты, которая некогда была их с Андреем спальней, бессмысленно тараща глаза в стену, прямо в батарею отопления, под которой валялся предмет, привлекший ее внимание. Так она лежала очень долго, сколько – она и сама не знала.
Наконец к ней вернулась способность рассуждать и мыслить, и она тут же нашла в себе силы подняться с пола и достать из-под батареи заинтересовавший ее предмет.
Это был игрушечный автомобиль, который она подарила Пашке на прошлый день рождения, – точная модель джипа «Чероки», которую Пашка выпросил у нее слезами и истериками в самый разгар периода безденежья семьи Бубновых.
«Мама, смотри, как он катается! Тр-р-р!» – «Да, сынок, катается здорово (о боже, играй себе на здоровье, только больше не плачь!)».
Она всхлипнула, вытерла под носом кулаком и катнула игрушку через всю комнату. Машина прошуршала по линолеуму и с тупым звуком ткнулась в стену.
«Спасибо, мама, я так хотел эту машину. Мамочка, я так тебя люблю!» – «Да ладно тебе, подлиза!»
Словно сомнамбула, она покинула комнату, нашла на кухне пакет, с которым вышла вчера из больницы, и достала из него помятую визитную карточку, оставленную ей человеком, назвавшимся Ханом. Потом закрыла входную дверь и минуту спустя уже стучала в квартиру номер 47, где проживала Наталья Санькова.
– Здравствуй, Наташа. Можно от тебя позвонить?
Она по-прежнему была словно сомнамбула и действовала машинально, не помня и не осознавая происходящего. Когда изумленная Наташа впустила ее, Бекки положила перед собой карточку Хана и набрала номер.
– Да, я слушаю, – моментально отозвался Хан.
– Я согласна, – сказала Бекки. – Что я должна делать?
Солнце уже давно опустилось за горизонт, но это не спасало от страшной духоты, которая царствовала в Городе почти два месяца и не освобождало от той обязанности, которую Бекки взвалила на свои плечи без малого две недели назад.
– Твое личное дело, Лариса, будешь ли ты использовать на практике тс навыки, которым я тебя научу, – говорил Эфраим, инструктор по стрельбе. – Я даже не хочу знать, для каких целей они могут тебе сгодиться, но мне уплачено за полный курс, а потому изволь быть примерной ученицей…
Бекки не возражала. Она верила: если Хан сказал «так надо», значит, действительно надо. Надо молчать и терпеливо учиться. Она вообще в последнее время говорила очень мало. Лишь когда без слов обойтись было невозможно, бросала какую-нибудь короткую фразу. Как сейчас, например:
– Я не умею стрелять в полной темноте, Эфраим!
Они стояли под старым разлапистым тополем, крона его тихо шелестела где-то в невидимой высоте, а впереди, шагах в тридцати, стоял погруженный во тьму «дьявольский аппарат» Эфраима – машинка, с разной периодичностью выплевывающая в небо пластиковые тарелочки. Обычный тренажер для стрелка, если забыть о кромешном мраке вокруг и о том, что увидеть полет тарелочек невозможно – стрелять предстояло вслепую, ориентируясь лишь на короткий свист, с которым тарелки отправлялись в полет. Лица Эфраима Бекки тоже не видела, но почувствовала, что он улыбнулся.
– Темнота не такая уж полная, как это может показаться, – сказал он. – По крайней мере я своими старыми глазами вижу в ней весьма недурно. И ты должна этому научиться. И не только глазами – не забывай, что у тебя есть еще и уши. Тарелки летят не бесшумно, как ты, наверное, уже успела заметить. Так что смотри во все глаза и слушай во все уши – и скоро ты будешь стрелять не хуже меня. Не жалей патроны, стреляй!
