Горящие глаза на скуластом лице почти остекленели.
– Никак ты не поймёшь, сестра: ничего нельзя изменить из своей недостаточности. Её можно только восполнить.
– А ты никак не поймёшь, что тебя не должно здесь быть, Тан.
Когда она называет его по имени, в хребет словно мягко вползает тёплая и ослабляющая сороконожка. Сестра наклоняется так низко, что её глаза расплываются в единое пятно, и Тан почти бессознательно тянется к её губам. Они тёплые и пахнут сладкими мандаринами.
Когда-то очень давно одна ведьма сказала Тану, что самые страшные заклинания плетут из самых сладких слов.
Сороконожка трепещет в позвоночнике, запускает пульсирующие жаркие лапки в голову и в живот. Тан растворяется и плывёт в запахе сладких мандаринов.
Он вовсе не считает привлекательной эту сущность, которую в человеческом аспекте зовёт сестрой. Они родственники, но не в том смысле, который вкладывают в это слово разумные расы, и ни в одном языке нет понятий, которые могли бы в полной мере объяснить эту связь.
Зато, наверное, кто-то из людей мог бы объяснить Тану, почему каждый раз, когда сестра пугает его, она, старшая, более сильная, напористая и жесткая, почему каждый раз всё заканчивается вот так. Что в ней он пытается подчинить или что укрепить в себе, и почему у него каждый раз лишь почти-получается вытеснить тот хрустальный ужас, который она временами на него наводит.
Уцепившись за самый холодный кусочек своего человечьего сознания, Тан сумел согнуть руки, обхватить её тонкие птичьи предплечья, поднять над собой.
– Рассказать тебе сказку?
– Иди в пекло!
Её верхняя губа дёрнулась, обнажая зубы. Обычные человеческие зубы, но ей уже случалось впиться ему в шею, словно вампир дохелиосановой эпохи. И это было больно.
Тан перекатился на кровати, подмял сестру под себя, прижал её запястья руками, ноги – голенями. Она шипела и сыпала проклятиями. Тан наклонился, коснулся её носа кончиком своего. Его волосы упали ей на лицо, и она жадно вдохнула их запах, не прекращая костерить его на чём тьма стоит.
– Я всё-таки расскажу тебе сказку, – промурлыкал Тан. – А может, даже притчу. Тебе не понравится, я знаю.
И он стал шептать ей в ухо, едва слышно – потому что её это бесило, и чуть напевно – потому что её это успокаивало:
– Тысячелетиями по миру ходит Голод, неся бремя, которого не выбирал, и наделяя им людей – люди тоже его не выбирали, но у них, как и у прочих рас, удивительно немного выбора.
Однажды Голод встретил ребенка, который протянул ему спелое сочное яблоко.
– Почему ты даешь мне еду? – спросил Голод.
– Потому что ты выглядишь голодным, – бесхитростно ответил ребенок.
Голод горько рассмеялся. Быть может, впервые за тысячелетия он почувствовал себя неуверенным и уязвимым, хотя не мог понять, почему.
– Мой голод нельзя утолить, глупый ты малыш, – сказал он.
Ребёнок задумался.
– Может быть, твой голод утолит не еда, а что-то другое? – спросил он. – Но всё равно возьми яблоко.
И Голод взял яблоко, сам не зная, почему.
Если бы он тогда задумался, то смог бы понять нечто очень важное: что даже вечный голод может быть насыщен – состраданием. Но Голод этого не понял: он был слишком прост и слишком самодоволен для таких сложных мыслей…
Сестра уже не пыталась его ударить и не ругалась. Отвернувшись, смотрела в окно, тихо поскрипывала зубами. И едва заметно подрагивали её птичьи запястья под его пальцами.
