Ни разу никто замечания мне не сделал.
* * *
С самого утра всё валится из рук. Но надо собраться. Собраться и работать. Отвлечься от всех мыслей и стараться не плакать. Чтобы там не веяли некоторые представительницы прекрасного пола, что, мол, мужчины, которые умеют плакать, они очень милые и открытые. Хорош же я буду, если начну рыдать прямо здесь от охватывающего меня бессилия и невозможности никак повлиять на текущую ситуацию. Одно утешает – что рядом с сыном сейчас жена, и она сделает всё возможное, чтобы ребёнку стало лучше. Всё-таки второй ребёнок – это уже опыт и чуток спокойствия. А мне тут, на работе, надо сидеть и заниматься делами. Решать текущие задачи, ничуть не выдавая тоски, холодным кинжалом застрявшей в груди. Но тревоги впиваются в мозг страшными приведениями. Сразу вспоминается история, произошедшая год назад. Тогда одноклассник в каком-то дурацком споре со всей силы ударил сына в пах, и мой мальчишка попал из-за этого в больницу. Я тогда после полученной новости вообще не знал, что предпринять. Идти и искать того отмороженного? Объяснить ему, что даже в мальчишеских драках должны быть какие-то принципы и запрещённые приёмы? Или врезать ему со всей дури, чтобы он понял, как это может быть больно? Или может, сразу убить? Тогда и все окружающие вокруг начнут задумываться над произошедшим. Или не начнут? Скорее всего, меня просто посадили бы, а все окружающие начали бы требовать моего распятия.
Так что надо взять себя в руки и делать дело. В конце концов, если я буду делать резкие движения и потеряю работу, то моей семье нечего будет есть. И жить, в общем-то, тоже будет негде. Хочется быть рядом с сыном, но сейчас вся моя помощь только в том и заключается, что я буду выполнять свою работу. Интересно, а если бы я работал как фрилансер или у меня было своё дело? Бросил бы дела и сидел бы в больнице рядом с женой? Или вместо неё? Как это было лет пять назад, когда заболела дочь, а я с работы ехал к ней, дабы сменить жену. Любимая моя проводила там весь день и на ночь уходила домой. Сейчас уже не помню, как я тогда спал. То ли на стуле, то ли на больничной койке рядом с ребёнком. Да и не важно это. Сейчас не важно.
Но беспокойные мысли не дают мне начать работать. Словно не программные коды, подчиняющиеся правилу «A {\displaystyle \mid} | B = (A + B) <= 1», лежат передо мной форматированными строками, а цитаты сурового приговора. Почему-то вспоминается фильм Бондарчука. Тот самый момент, когда молоденький паренёк, приговорённый к расстрелу, цеплялся за главного героя и всё стонал: «Не надо, не надо». Он умолял. Он хотел жить, но его расстреляли. Как же страшно, когда судьбу твоего ребёнка решает кто-то другой, кроме него самого.
Нет. Всё-таки надо собраться с силами и быть твёрдым. Если я сам расползусь по столу, как масло под солнцем, то как я смогу научить моего мальчика быть смелым, и мужественным, и твёрдым? Как помочь ему не плакать, даже когда обижают? Как объяснить ему, что чем больше плачешь, тем больше другим хочется издеваться над тобой, больнее бить и обзывать тебя девчонкой? Это чудовищно сложно. Это надо переделать самого себя, как когда-то в детстве я заставлял себя не плакать, как бы больно мне ни сделали. Я тогда стискивал зубы и твердил себе: «Только не плачь, только не плачь».
Твои проблемы других не волнуют, а решать их всё равно придётся.
