На самом деле Меноккио нашел свою космогонию не в книгах <…>. Меноккио видел не раз и не два, как в сгнившем сыре появляются черви, и опирался на этот опыт, чтобы объяснить, как живые существа – первые и лучшие, ангелы – возникают из хаоса…[98]
Стараясь избежать культурно-исторического редукционизма, сводящего идеи простых людей к прочитанным ими книгам, историк зато впадает в другой редукционизм, вульгарно-материалистический, когда творения ума сводятся к чувственному опыту индивида. Это, конечно, позволяет снять вопрос о познавательной силе мифов – они жестко привязываются к конкретным, превратно истолкованным чувственным впечатлениям (поистине просветительская критика мифа!); но так легко можно отделаться лишь от простого мельника, в «воспаленной памяти» которого «перемешались, переставились, переплавились слова и фразы»[99], но не от какого-либо крупного, авторитетного мыслителя, который мог бы высказать в своем сочинении аналогичные, несуразные на современный научный взгляд, представления о мироздании. Миф Меноккио о сыре и червях – это та точка «текста Меноккио», которая не сводима к объектно-историческому исследованию, которая требует герменевтического (или, что в данном случае одно и то же, филологического) истолкования, поскольку в ней имеет место «комок», сгусток не просто первобытной материи, но и смысла, актуального не только для тогдашнего, но и для нашего нынешнего мышления. Этот неассимилированный смысловой остаток микроистория, поскольку она сознает собственные методологические пределы, должна передать в ведение филологии.
Филология видит в микроистории родственное себе интеллектуальное предприятие, поиск строгого и последовательно научного решения тех проблем, которые стоят перед нею самой в ее попытках эпистемологической самокритики. Но с филологической точки зрения очевидно и другое: микроистория – а возможно, и история вообще в ее нынешнем виде – покупает свою научность ценой отвлечения от некоторых важнейших, наиболее привлекательных и проблематичных аспектов гуманитарной культуры, таких как диалогическая природа социального дискурса, относительная независимость слов и идей от социально-биографических реалий, трансисторическая актуальность произведений прошлого. Смело и во многом эффективно вторгнувшись в область культуры, перенеся в эту вотчину humanities некоторые методы social sciences, микроистория не смогла проблематизировать само понятие культуры как области смысла.
