Рабы на Уранусе. Как мы построили Дом народа - страница 32

– А-а-а! – говорит Шанку. – За дезертирство – три года!

– Тогда не буду пекарем, – говорит Цику.

– Вот так правильно, товарищ командир взвода. Ты сразу понял, как сильно любишь профессию кадрового военного.

– Так точно, товарищ капитан, – говорит Цику, сглатывая слюну.

– А ты, Пóра? – говорит Костя.

– Я, думаю, пришел к такому же выводу, как и товарищ комвзвода Цику. – Более того, заявляю, что у меня даже и в мыслях не было отказываться от военной формы и идти в пекари, но в минуту затмения я был введен в заблуждение подрывным и подстрекательским призывом товарища майора…

– Вот так – да! – с удовлетворением восклицает капитан. – Теперь ты рассуждаешь здраво! Можешь ли ты дать показания в этом смысле, товарищ?

– Когда угодно и чистосердечно, – говорю с притворным раболепием.

Все остальные – лейтенант Ленц Василе из Бухареста, лейтенант Панаит Ион, арджешанин, как и я, капитан Морошану Ромео из Байя Маре, старший унтер-офицер Геца Василе из Турды, командир взвода Киву Илие из Каракала разражаются хохотом. А капитан, который совсем не смеялся, продолжает:

– Вот мы тут смеемся, а в сарае свинья подохла! И лежит задницей к двери! А дверь открывается снаружи внутрь…

– Наверняка начальник строго накажет Кирицою, – говорю я Шанку.

– А зачем, вы думаете, он его к себе в кабинет вызвал? Сейчас у них сексуальный час. Думаю, что Кирицою взял с собой баночку вазелина… В него тоже словно бес вселился. Лучше посмотрим, что там делают наши призывники, ведь вот уже и столовая.

Слова капитана возвращают нас к суровой действительности, из которой мы вырвались на несколько минут, и мы вновь погружаемся в мрачный мир, который мы покинули. Мы направляемся в столовую в тусклом свете прожекторов.

Некоторые военные еще ждут своей очереди под дождем, но большинство уже вошли в столовые залы. Прохожу вдоль длинного ряда людей, вхожу в столовую и добираюсь до окошка. За ним несколько женщин с постаревшими раньше времени лицами наливают чай в алюминиевые кружки с изогнутыми или побитыми ручками или краями, потом бросают в такую же алюминиевую миску на пластиковом подносе половник недовареной кислой капусты с несколькими нитками мяса в ней. Военный проходит дальше, толкая поднос по железным рейкам, берет из корзины ломоть черного хлеба, идет к одному из столов, вынимает ложку из нагрудного кармана блузы защитного цвета и приступает к еде. Таков наш ужин.

Гляжу вокруг, на людей, склонившихся над жестяными мисками. При бледном свете лампочки на потолке на их лицах играют тени, а их небритые щеки придают им вид мужской диковатости. Так должны были выглядеть когда-то варвары, попавшие в плен к римлянам. Я представляю их себе, как они сидят, прикованные к сиденьям трирем, склоняясь над тяжелыми рукоятками весел, и их спины, блестящие от пота, вздрагивают под бичами надсмотрщиков. На мгновение мне является откровение нашего собственного рабства.

Но современные рабы молчаливы. От сырой одежды поднимается легкий пар. Разгоряченные работой тела нагревают закрытое помещение зала. Между столами время от времени проходит женщина в засаленном, когда-то белом халате, неся в руках груду мисок по направлению к мойке. Усталые взгляды солдат скользят поверх вещей, не видя ничего и погружаясь в образы и воспоминания, доступные только им.

Мне думается о том, какие бы картины вышли из-под кисти художника, который бы умел видеть в этих лицах величие и нищету мира, как будто оторванного от времени. Я прохаживаюсь между рядом столов. Сам не знаю, зачем я это делаю. Возможно, из смутной потребности видеть как можно больше, чтобы запечатлеть в памяти этот мир чарующей нужды.