Так и я.
За гранью видимого моя Прародина.
А что я шёл по жизни видимой, чтобы понять это, – так само собой.
…Мимо школы недавно шёл – на втором этаже в окнах свет, учительница стоит. Пред нею, значит, сидят…
Что она говорит?.. Что они слышат?..
Но ведь говорю же там – не я.
И значит – сонные взрослые детей усыпляют!..
…В малом мире – неполные и семьи.
Мать и сын, такие-то, договорились: кто позвонит в дверь – не открывать. Ибо сыну – или, по годам, в армию, или, по тем же годам… вечерком опять в бар. Но опять, что у них зачастую, поругались. Мать – на звонок-то! – со зла и открой. Сына и «забрили». Он ей – из всего лексикона вузовского: «Сволочь!» И ещё. Ломился-то к ним… его же дружок, работник военкомата! – Знал, какой призывник дома прячется. Он же их и утешил: «Не сдала бы ты, всё равно – план-то, сдал бы я!»
Добавить бы ему – если б истинное-то давалось образование: всё равно тебе, где дышать, – что дома, что в армии.
…Прошлым летом по улице – мужик в одних трусах. И – с огромным сизо-синим собором во всю спину! А – для того и голый…
Колония, за «колючкой», никуда не денешься, мала, и срок, как бы ни был велик, всё равно, с «вышкой» сравнить, мал… так что надо себя что называется поставить, а то тебя… там… поставят… Но и тут, «на воле», – то же…
Несмотря на то, что в руке бутылка красного и в тапочках домашних, кроме трусов, одних – взгляд внимателен. – Видят ли?!.. Всю жизнь был на глазах на «зоне», в перерывах – на глазах вольных. Но поскольку на зоне он блатной, и все это знают, то тут, на воле краткосрочной, ему и приходится рекомендовать себя экстравагантно.
…Я – что теперь между Небом и Землёй – в поисках должности приемлемой… с содроганием некоторым недавно обратил внимание… на самый, впрочем, доступный труд… который каждое бы утро у меня под рукой, точнее – под ногой.
Дворник моего двора – повёл рукой с сигаретой по обзору своего участка: в месяц ему, какой ни есть, стабильно несколько тысяч.
Но – что за образ жизни у человека с метлой!..
Рассказывает похмельно-запальчиво: и тёща, и жена – пьют. И только. Он, дескать, им: не буду вас хоронить!.. Так, мол, вскоре и вышло: тёщу – в чёрном полиэтиленовом мешке где-то зарыли, потом в полиэтиленовом чёрном – жену…
Спустя немного – слышу от дворника от незнакомого: прежний, дескать, туда же и точно так же…
С ним неинтересно – он живёт в первый раз.
Приятель стал ко мне заходить.
(О сонных – как-то даже странно… так запросто говорить!..)
Мир журналистский, как и всякий мир профессиональный, такой же коммуникативный, внутри самого себя, как, например, уголовный (кого «взяли») или чиновничий (кого «повысили»).
Н-да. Вениамин.
Он придёт…
Я не спеша делаю уборку.
Постоит, покурит у окна…
Я не спеша листаю книгу.
Посидит, поострит…
И уйдёт.
Я-то «сокращён» и недавно.
А он – сам ото всюду увольнялся и постоянно.
Веня да Веня – так его всегда и всюду все.
Подойдёт ещё к моим книгам: этого он давно не читал… этого недавно перечитать собирался… но он, автор, ведь – вот такой… а этот – вот такой…
И сам всё ждёт – как я с грустью чувствую – от меня какой-то критики: в адрес ли редакции, в адрес ли политики, в адрес ли хотя бы времени.
Я не спеша – и оправданно: вместо ответа – предлагаю ему чаю.
И он… не знает, хочет ли чаю…
И крутит чашку в блюдце.
А я – уже с возмущением чувствую, что он знает, что я о нём это всё знаю… что он и молчит, чтобы сделать именно моё молчание нетактичным…
