Расчеловечивание - страница 27

– Я побежал!

И, не дождавшись ответа, кинулся в комнатушку за фотоаппаратом. Нащупав в темноте кнопку включения, нажал, словно спусковой крючок, перевёл камеру в режим записи видео, повесил её на шею и выбежал в тёмный коридор. В голове продолжали роиться мысли о том, что наконец я нахожусь в центре событий и теперь по-настоящему смогу что-то сделать. Говорил вслух со своими будущими зрителями, рассказывая им что-то об авиаударе. Там, где была лестница, горел дежурный свет. Я бежал вперёд. Туда. Навстречу мне попался какой-то парень. Мы встретились в узком проходе между сейфом и стеной так, что кому-то пришлось бы уступить дорогу.

– Раненые ещё есть здесь, нет?

– Проходи! Проходи! Проходи! – его голос срывался, в каждом вдохе чувствовался пульсирующий страх.

– Давай, ты проходи! Я-то нормальный!

– А я – шо? – мои слова будто выдернули бойца из собственной пылающей вселенной, заставив даже в этой критической ситуации возмутиться такому вот вызову его нормальности.

– Ну, в смысле, может, раненый, я не знаю!

И он растаял где-то во тьме за моей спиной. Я нацепил советский противогаз и побежал вперёд, мысленно проклиная дурные сейфы, расставленные в проходе в шахматном порядке. Добрался до лестницы. Сверху массово, но надо отметить, без какой бы то ни было истерики спускались ополченцы.

– Наверху есть кто? Помощь нужна? – я говорил очень громко, но через противогаз меня слышали плохо.

– Вверх! Вверх! Срочно! – ответил мне кто-то.

– Там, – я сдвинул резину противогаза с лица, – помощь нужна?

– Там… Там нужно, шобы с противогазом были, тушили!

И я зашагал вверх по лестнице, двигаясь против уже разреженного течения людей. С улицы вовсю светило ехидное солнце, отражая мутные лучи, отфильтрованные запылённым стеклом в кровавых пятнах. Лестница была залита кровью. Алый след тянулся откуда-то сверху, с четвёртого этажа. Стоял шум, гомон, люди громко обсуждали что-то, но я не вникал. Остановился на площадке между этажами и спросил проходивших мимо ребят:

– Наверху есть ещё кто-то? Раненые есть наверху?

– Не знаю!

– Не зна… – голос второго утонул где-то в нескольких метрах подо мной.

Я снова побежал. Поднявшись на четвёртый этаж, закричал:

– Пацаны! Где?

– Да вот они, вот…

– Я не з…

Голоса звучали со всех сторон. Взволнованные, испуганные, спокойные. Я вошёл в пылающее ярко-оранжевым огнём помещение. В прошлом это был актовый зал УВД, а сейчас – самая большая во всём здании спальная комната ополченцев. Навскидку я бы предположил, что здесь могло запросто поместиться больше тридцати человек. Справа в стене зияла огромная дыра, больше похожая на рану, в которую зловеще заползал ветер, раздувающий пламя. Пыль, взвившаяся в воздух и причудливо кружащая под потолком, принимала в себя лучи, прорывающиеся внутрь сквозь изрешечённую крышу. Это создавало эффект разверзшихся небес и лившегося на грешную землю эдемского света. Я подбежал к пробоине в стене и посмотрел вниз: уже ставший для меня привычным пейзаж был грубыми, но основательными мазками перекрашен в бурый цвет.

– Пацаны! – я кричал это огню, – раненые есть тут? Голос подайте! Есть кто живой?

Самозабвенно, на чём свет стоит, крыл пилотов, украинскую армию и всех, кто попадал в моё поле дежурной ненависти. Скорее за то, что мне было совсем не страшно. Война! Где ты, война моя? Почему даже здесь, среди плавленого бетона, паники и ужаса, ты не даёшь мне почувствовать себя? Я метался по пылающему пространству, искал огнетушители, перекидывался рублеными фразами с остальными ребятами, которые пытались победить бушующее инферно. Камера истово билась о мою грудь, выхватывая случайные эпизоды выжившего из ума утра. Я требовал подать давление на пожарный рукав, остервенело дыша через противогаз воздухом, который казался жидким.