– Точно. Несите, Всеволод Андреевич, компоненты. Через два часа будет вам куртка Джеймса Бонда. Я, знаете ли, очень соскучился без дела. Мы же россияне очень трудолюбивые люди, только нам цель нужна большая. Чем больше, тем лучше, а без цели мы сразу в запои уходим. Согласны?
– У меня, знаете ли, более профессиональный взгляд на такие вещи. Хотя определённая логика в ваших словах есть. Со своей стороны предлагаю наладить серийный выпуск таких курток – ВВП скакнёт сразу в несколько раз, да и смертность поубавится.
Через два часа сосед действительно принёс шпионскую куртку. Сева тренировался со стаканом воды, когда в дверь вломился Троекуров. Ни слова не говоря, он выставил бутылку рома на стол. Помолчали.
– Из старых запасов, – пояснил Серафим, – давай Витька помянем.
– Да там же общие поминки собирают, – попробовал отказаться Сева.
– Что общие, – возразил Троекуров, – все тут же нажрутся и будут песни петь. Типа, покойник при жизни был весёлым человеком, он сидит там, на облаке и радуется, какие у него хорошие были друзья и подруги. Тьфу.
– Это да.
– Никто его не знал, так как я, – распаляясь, продолжил Серафим, – «Витюха – алкоголик, Витюха – тунеядец». Так все считали. А у Витька была чистая душа, он любил красоту, красивые вещи, красивых женщин – вот к чему рвалась его душа. А ничего этого не было. Кругом только алюминиевые, гнутые вилки, да каракатицы пятьдесят четвёртого размера, тридцать три квадратных метра, да обшарпанная мебель. И когда он въехал в особняк, тут-то и воспарила его душа. И обрела, наконец, счастье и покой. Вон, все говорят: «Витька жаба задавила за особняк». Дурачьё. Его лишили красоты. Опять вернули в убожество и нищету. Все смогли это перенести, а он нет. Хочешь стих?
– Давай.
Вышло красно солнышко, да закатилось,
Нетути травки – сугробы, да лёд.
Сердце стучало, порой колотилось,
А нынче ударит и тут же замрёт.
Стёжки пусты, да сносилися лапти,
Грудь нараспашку, а свет не согрел.
Только б завыть: православные, грабьте,
А что с меня взять, если гол как пострел.
А мне без тебя пустота и могила,
Ветер колючий, да жидкая грязь,
А мне без тебя табурет, да стропила,
Да крепкая верёвка, чтоб не порвалась.
Слёзы в глазах или морда в рассоле,
Где ж ты, Витюша, мой корешок?
На столе закуска – горбушка без соли
И есть ещё рукав – это на посошок.
Где ты мой друг? Словно соли хрусталик
Упал, растворился на дне туеска.
А что мне осталось? Недопитый шкалик.
Разбитое сердце, да злая тоска.
Серафим и Сева, не чокаясь, помянули раба божьего Виктора Ушанкина. Серафим продолжил:
Давайте помянем свободу
Без розовых, круглых очков
И выпьем торжественно воду
Из всех туалетных бачков.
Свободы в раю не бывает.
Свобода ночует в аду.
Она своих язв не скрывает.
Она в отвращении к труду.
Свобода не любит имущих,
Примерных мужей и отцов.
Она у торчащих и пьющих,
Бездельников и подлецов.
Свобода страшнее, чем рабство
Как пуля страшней кандалов.
Свобода и равенство с братством
Воистину разный улов.
Свобода не может быть сладкой.
Свобода предельно горька.
Она разновидность припадка.
Она самодурство царька.
Свобода – гашиш и путаны,
Свобода – портвейн из горла.
Свобода – «харлей» и бандана.
Свобода – полёты орла.
Свобода кончается быстро
Могилой, больницей, тюрьмой.
Свобода мгновенна как выстрел,
Летящий к тебе по прямой.
Серафим упал головой на руки и зарыдал. Сева похлопал его по плечу, утешая, и прочитал пару своих творений:
