Орлов слушал всё это со странным выражением лица, в котором было что-то от растерянности выпавшего из гнезда птенца.
– Мы с тобой всегда-всегда будем вместе, рядом! Андрей... он поймёт! Должен понять!
Она говорила так, словно Гуров и не стоял рядом. Словно посреди воды и неба они вообще были одни. И, когда Орлов протянул ей руку, то ли поддерживая, то ли успокаивая, Снежка, порывисто всхлипнув, прижалась к его плечу.
– Как же я могу не понимать? – кивнул Андрей. – Если я знаком с этим... хм... странным товарищем намного дольше, чем ты. И он давно уже мне как брат. Маленький, вредный, иногда до ужаса надоедливый родственник, которого никогда не прогонишь, потому, что без него не жизнь.
– Прям так уж и не жизнь? – прищурился Орлов. – Ну, тогда давайте поклянёмся!
– В смысле?
– Ну, как тогда, на пляже, помните? Когда мы все обещали, что не будем расставаться? Так давайте теперь повторим это торжественное обещание для нас троих!
– Отличная мысль! – кивнул Андрей.
Снежка рассмеялась.
– Тогда давайте клясться над бегущей водой! – предложила она. – Так рыцари в средневековье делали, когда братались между собой!
– Не возражаю! – Мишка кивнул на бортик. – Тем более что вода у нас рядом, только руку протяни!
– Ну, если уж так всё серьёзно, – Андрей оглянулся. – Надо увековечить этот исторический момент! Ну-ка, Кирик, давай сюда!..
А потом... Потом три руки сплетались воедино над поверхностью мягких волн, и щелчки камеры отмеряли самые счастливые секунды из всех возможных.
Теперь пухлая пачка фотографий, отпечатанных после той ночи, покоилась в кармашке Снежкиного рюкзака. Иногда она вынимала снимки, чтобы ещё раз полюбоваться открытыми, полными неподдельного счастья лицами, но нечасто, ведь эти лица и так были всё время перед глазами!
«Увидите, я для вас всё равно стану третьим лишним!» – неоднократно говорил им Орлов, и Снежка неизменно обидчиво прикусывала губу, а Андрей насмешливо хмыкал: «Не дождёшься!»
Они и впрямь поводили втроём массу времени, совершенно не надоедая друг другу. Вдвоём с Андреем Снежка теперь хохотала над Мишкиными анекдотами. И когда Орлов с неутомимой фантазией придумывал для Гурова новые постановки номеров, она всегда была и самым первым зрителем, и самым неравнодушным критиком, тем более что и сценарист, и главный герой одинаково прислушивались к её мнению.
Если вдруг посреди тесного графика выпадало свободное погожее утро, Снежка, отправляясь на пробежку в ближайший парк, неизменно стучалась к Мише, зная, что у Андрея привычка просыпаться поздно, а Орлов готов хоть вовсе не ложиться, если она его об этом попросит! И он, задыхаясь от непривычного темпа, терпеливо выслушивал её бесконечный щебет, который, незаметно для самой Снежки, почти всегда сводился к разнообразному восхвалению Андрея. Снежка перебирала каждый поступок, каждое слово Гурова, изумлялась, восхищалась и требовала, чтобы Мишка восхищался вместе с ней. Он кивал в ответ с неизменной вежливой улыбкой и мягко уводил разговор в сторону, к работе, или к ребятам.
Втроём они засиживались в номере или в купе вагона почти до рассвета, горячо обсуждая прошедшие номера или планируя новые. Постепенно концерты Андрея стали напоминать собрания моноспектаклей, каждая песня была отдельным миром, но в их головах крутилось столько идей, что их хватило бы, по меньшей мере, на десятки лет.
