Государь опять остановился от страшной усталости. На лице его было страдальческое выражение; глаза лихорадочно блестели. Видно было, что он превозмогал себя. Он еще силился что-то вспомнить и что-то сказать.
– Вот тебе, Николай, мое отцовское завещание. Ты вступаешь на тяжелый путь. Это не только почести и первенство, без которых можно легко обойтись, но также и крест. Для многих царствование кончилось мученической кончиной. Тебя будут окружать разные люди; умей разбираться в них. Не обольщайся льстивыми словами. Честные придут только по твоему зову, а лукавые лизоблюды будут сами кружиться. Вот перед тобой мать, поклонись ей, слушайся ее и всегда в важных делах советуйся с ней.
Николай Александрович опустился перед отцом на колени. Император положил на голову сына правую руку и произнес торжественно, медленно и внятно: «Благословляю тебя, мой сын, на служение России и призываю на тебя Божие благословение»…
* * *
На дворе стояла чудная, еще достаточно теплая южная ночь. На темном огромном небе мерцали звезды. Их было бесконечно много. Синий бархат был усеян далекими огнями. Звезды везде: куда ни глянь, везде светящиеся искры – большие, маленькие, светлые желтоватые, фосфорические, недвижные, дрожащие вспыхивающие.
Почему они влекут так к себе взор? Почему человек, тонко чувствующий, глядя на небо, испытывает какое-то непонятное, необъяснимое очарование, грусть и притяжение? Почему он с такой любовью поэтизирует эту небесную звездную красоту? Уж не потому ли, что бессознательно чувствует, вспоминает что-то навсегда забытое, какую-то сказку о потерянном рае? Не оттуда ли пришел человек на землю, чтобы здесь трудиться, страдать и томиться, и не потому ли он так страстно тянется к этой вселенской бездне?
А на земле, в окружающих Ливадию сонных садах, стояла безмолвная темень, покой и тишина. Смутно чернели очертания гор, и не сразу можно было понять, что это: тучи, застывшие островами, или вздыбившиеся до неба массивы Яйлы. Среди деревьев пискали какие-то, еще не успевшие заснуть птицы.
Николай Александрович вышел от отца совершенно потрясенный. Он чувствовал боль, отчаяние, ужас. Мысли были бесформенные, тупые, возникали и исчезали тотчас же. Была бессознательная тяга идти куда-то вперед, безразлично куда, в смутном желании убежать от самого себя, от этой страшной боли, которая стиснула его бедное сердце. Сначала шел по пустынной вечером дороге, потом свернул на тропинку, поднимался в гору, цеплялся за какие-то камни, останавливался на маленьких площадках, потом шел снова, забыв о времени и расстоянии.
В груди у него что-то тяжело давило. Он не чувствовал воли к сопротивлению. Несчастье, свалившееся на него, превосходило его моральные силы. «Господи, Господи, да что же это такое. За что же Ты нас так сильно наказываешь?» – произносил он вслух. В безнадежно острые моменты отчаяния по лицу его скатывались слезы; он их не замечал. – «Что за испытание! Ужасно! Одно упование и надежда на милосердного Господа; да будет Его святая воля»…
И чем дальше шел, тем больше утомлялся физически; глуше становилась боль, спокойнее думал, сознательнее рассуждал. Высоко в горах он остановился. Внизу, по скату, как светлячки, горели огни Ялты. В заливе, на рейде, мигали разноцветные фонари: красные, зеленые и желтые. Море покрывала тьма, чернели береговые утесы. Мир видимый жил своей таинственной жизнью. «Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит»… И начал он молиться невидимому и неведомому Богу. В душу, потрясенную и смятенную, вливалась тихая, усыпляющая тишина.
