– У этого есть другое слово, – буркнул Марс.
– Но у того, что я сейчас называю, есть термин. Герменевтика. Искусство толкования текстов и поиска смыслов. Придумал это не я, а философы аж с досократиков, и пронесли от неоплатоников через средневековых мистиков до последователей классической школы психоанализа и дальше в философию другого Начала, где психоанализ не формализуем по шаблону. Это не трюки и не спекуляция, это рабочая схема. Ее не применяют в быту, потому что это просто не нужно. Но если смотреть на это под иным углом, вы человека за этим увидите. Нам же нужен человек?
Доктор Уилсон понял, что перестарался – потому что даже невозмутимо-воодушевленный Харт изменился в лице.
«Ну вот, – со смесью грусти и удовлетворения думал Уилсон, – суть добралась и до него… Я не хотел».
Харт удерживал немигающий взгляд на Уилсоне, во рту уже скопилась слюна, и он ее незаметно сглотнул.
– Я просто выскажу предположение, – он отодвинулся и переместился, чтобы продемонстрировать моток кишок, показал рукой, склонил голову набок и повернулся, чтобы продолжать смотреть на Уилсона снизу вверх. – Преступнику было бы сложно отобразить висельный узел кишкой, но это петля, которая идет сверху. Это может быть символом кары – через родство.
Клеман ощущал себя зрителем в театре, не детективом, а наблюдателем абсурдного спектакля про следователей-профанов – и не прерывал действие исключительно из необходимости узнать финал. Марс сперва хотел плюнуть и уйти, но не решился – потому что чутье подсказывало ему: эти любители метафор хорошо откапывают детали своей игрой в загадки на пустом месте.
Доктор Уилсон подошел ближе, не обращая внимания на дурноту.
– Она его наказала? Его наказали через нее? – спросил Уилсон. – Он это сын? Или сын это сын?
Марс беспомощно засопел, ища поддержки у Клемана.
– Я же говорил, что все психиатры с профдеформацией тоже… того, – фыркнул он. – Без обид, док.
Харта не смутила реакция Марса.
– Предположу, что если это именно пуповина – то подчеркивался сам факт родства как наказание. И жертва старше, и жертва младше – брюнеты, – рассуждал он, – но у младенцев, – он указал пальцем на куклу, – бывают светлые волосы, которые темнеют с возрастом. Это вписывается в вашу теорию о невинной душе.
Клеман продолжал слушать и посмотрел на Марса строго – и тот поджал губы и оставил очередное суждение при себе.
– Чего же ты хочешь? – вздохнул Уилсон, обращаясь – риторически – то ли к трупам, то ли к кому-то еще, а затем обернулся к Клеману и Марсу. – Он не просит, он просто говорит. Как наскальные рисунки, чтобы передать дальше…
Уилсон чувствовал, что сам вошел во вкус, он и не знал, что так можно… Нет, он просто забыл, что так можно.
Вся эта история не давала ему покоя, не потому что в преступлении были нестыковки и загадки, а потому что весь этот герменевтический метод построения системы символов, с феноменологической редукцией и экзистенциальным анализом, трактовкой бытия – своего или чужого – был ему слишком знаком.
Он девять лет боялся к этому подходить даже на расстоянии – потому что боялся, что это работает.
«Я могу сделать так, чтобы он не убивал дальше? – спрашивал он себя мысленно. – А другие?»
Понять преступника означало увидеть его систему символов – и проследить за цепочками его умозаключений, постичь его логику – и увидеть мир его глазами.
«Я не практик, я теоретик, я слишком труслив для практика…»
