Были ли эти люди или воспоминания о них только кажутся воспоминаниями? Может, все это только мираж над пустыней старческого сознания? Так, бывало, бабушка просыпалась и искала что-то, что потеряла во сне. Оглядывалась по сторонам, перетряхивала белье в поисках утраченного. Утраченного времени?
– Папа, пора пить таблетки. Слышишь? Пойдем домой.
Лев Иосифович неторопливо встаёт, выходит из-под навеса веранды и зажмуривается от ядовитого солнца. Привыкший к питерской мороси, он тяжко переносил солнечную пытку. Кожа, впитавшая невскую сырость, вскипала. Сам себе напоминал влажную штукатурку.
В доме кондиционер. Прохладно. Но это не та прохлада, которую он любил. Не было ничего бодрее февральского ветра во время первой, шальной, не по календарю, оттепели, когда он писал этюды на Стрелке Васильевского: синячины на льду, в подтеках непросохшие гранитные набережные, сонное солнце с висящей в воздухе водой вперемешку, едва пробивающееся из-под ватного ленинградского неба. Это прохлада давала ощущение свободы, каждый год, пускай ненадолго, но возвращала молодость. Глоток невского тумана – живая вода.
Лев сгребает в сухую горсть лекарства, заботливо разложенные в таблетнице дочерью, заглатывает все разом и запивает. Ложится на диван в гостиной и закрывает глаза. Струя холодного воздуха треплет остатки седых косм. Младший внук Исхак с разбега влетает на подушки. Садится рядом с дедом, смеется, водит пальцами по старческой руке, лопочет что-то про соседскую собаку. Внуки почти не говорят по-русски. Лев понимает не все, и голос ребенка уводит его в вереницу проходных дворов. Борис, брат Адочки, говорит скверно, переставляет буквы, не произносит половину звуков.
– Борис, говори четче. Старайся.
– Папа, это Исхак. Он не знает русского, – дочь Льва Иосифовича с грустью смотрит на отца из кухни. Лев Иосифович закрывает глаза, снова держит сына за руку. Борис спешит, припрыгивает, лепечет что-то невнятное, слова звонко отражаются от стен подворотни. Как поводырь, направляет отца в верную сторону: к зоопарку. Лев радуется теплу маленькой ладошки в своей руке. Борис подпрыгивает, спотыкается и повисает на отце, уцепившись за штанину. Отец наклоняется к сыну и ставит его на ноги.
– Не торопись. Торопиться вообще не следует. А то жизнь пройдет, и не заметишь.
Лев Иосифович открывает глаза, встает, поудобнее перекладывает дремлющего внука и выходит на улицу. Уже стемнело. Смотрит на желтые окна соседских домов. Все расплывается. Старея, человек видит хуже, но больше. Глаза слезятся, и лампа торшера начинает двоиться, троиться, затем зажигается фонарями вдоль Большого проспекта Васильевского острова и втекает лужами с желтками огней в общую воронку цветных пятен.
Дочь выходит к отцу подышать воздухом:
– О чем ты думаешь, папа?
Лев Иосифович не откликается. Ада кладет ладонь на лоб отца, но тот не отзывается на прикосновение. Она тормошит его, потом хватается за телефон и убегает в дом.
Сонный Лев подхвачен отцом, цепляется за шею, вглядывается в темную вереницу домов, с ядовитой желтизной окон. «У Левушки температура», – говорит мама, дотронувшись до его лба. Левушка падает в жаркий кисель мрака. Последнее, что он чувствует – прикосновение ко лбу, последнее, что видит – долгожданный Малый проспект. Наконец-то дома.
