Читать онлайн Kaтя Коробко - Рассказы о детстве

Наш дом

Я родилась и выросла в городе Запорожье. Главной достопримечательностью нашего города был ДнепроГЭС. В огромной Советской стране не было человека, который бы не слышал о ДнепроГЭСе и подвиге его создания. Это была одна из легенд становления Советской власти и обустройства новой жизни («через электрификацию всей страны»).

ДнепроГЭС всё еще является памятником долгосрочности. Мост не ремонтировался чуть не с двадцатых годов прошлого века и потихоньку разваливается.

Мой дом был почти ровесником ДнепроГЭСа – он был построен в двадцатых годах прошлого века. Понятие о строительстве в то время было иное, дореволюционное, и дом строился на века. Кирпичные стены в некоторых местах доходили до метра толщиной, как в крепости. Чугунные батареи во всех комнатах пылали, как огонь, и производили африканскую жару в отопительный сезон.

Дабы не испечься, мама договорилась со слесарями и поставила вентили на батареях. При отключенных батареях отопление шло от одной чугунной трубы возле ванной, которая стояком соединяла нижние этажи с верхними. В доме было всегда очень тепло.

Наш дом располагался в старой части Запорожья, вдоль проспекта, который в мои времена назывался проспектом Ленина (теперь называется проспектом Соборным).

Проспект был одной из самых длинных улиц в Европе – почти одиннадцать километров в длину. Рядом с нами расположены все достопримечательности старого города – горсад, где позже расположился Дворец пионеров, Дубовая роща с трехсотлетними дубами и театр.

После войны к нашему дому достроили еще два здания, которые образовали двор буквой «п». Со стороны улицы Тургенева стояло здание бывшей синагоги, замыкавшее кольцо двора. Что значило слово «синагога», мне пояснили намного позже, чем я его услышала.

В годы моего детства в этом здании было учреждение финотдела – в нем работала мама моей одноклассницы Оксаны.

Запорожье освободили от немецкой оккупации в октябре сорок третьего года. Мой дедушка Степа въехал в город на танке с освободителями, и с этого дня семья перебралась в Запорожье.

Степан Михайлович работал в руководстве завода и был партийным. Ему с семьей предложили последнюю квартиру в нашем доме, который служил штаб-квартирой немецкого руководства. Это была квартира-помойка. Жилье в лучшем состоянии отошло другим, более важным людям.

В нашей квартире располагалась кухня штаб-квартиры. Она вся была завалена протухшими куриными головами, гнилое мясо воняло нестерпимо. Три дня бабушка с дедушкой вывозили и выносили мусор и отмывали квартиру до приемлемого состояния. Отказаться – не вариант: три комнаты и сто квадратных метров были невиданной роскошью.

Моей энергичной бабушке после множества переездов и эвакуации не впервой было приводить жилища в Божеский вид. Так что квартира быстро засияла в ее умелых руках.

Сияние чистоты в доме было безоговорочным семейным правилом. Исходя из этого, от младших требовалось ежедневное мытье полов. Бабушка могла испепелить взглядом, если замечала пыль или непорядок, придя домой.

Бабушкина мама, моя прабабушка Евдокия, умерла во время войны, и бабушка пригласила своего отца, Михаила Ивановича, поселиться вместе с ними. Он переехал из Сима в Запорожье и много чем помогал бабушке, которая пропадала на работе.

Прадедушка Миша прекрасно готовил и научил бабушку готовить еще лучше. Когда родилась моя мама, в сорок шестом году, дедушка и внучка стали неразлучны. Он нянчил мою маму и вел хозяйство.

За одни выходные вместе с бабушкой они белили стены, стирали, крахмалили, гладили и вешали занавески, так что дом становился снова чистым и свежим, что для пыльного Запорожья – нереальное достижение.

Дедушка Миша умер, когда моей маме было шесть лет. Она вспоминала, что он читал ей, а потом заснул и умер во сне, как праведник. Она долго пыталась его разбудить, чтобы он продолжил с ней игру.

Бабушка Катя работала в управлении колхозов. Она часто приводила приезжавших из сел колхозников на ночлег. Они не могли вернуться в тот же день домой, так как не было автобусов. Там, где ночлег, там и ужин. Картошка из погреба и квашеная капуста, которую она шинковала и заготавливала бочками на зиму.

Непростительная роскошь отдельной трехкомнатной квартиры шла на пользу обществу, святое место пусто не бывало.

Когда мои родители поженились, папа пришел жить в эту квартиру. Его родители были в разводе, и он остался между стульев на предмет жилплощади. Мой добрейший дедушка не только принял зятя, но и бескорыстно оставил родителям квартиру. Когда мне с сестрой исполнилось около трех лет, бабушка с дедушкой переехали в отдельную малюсенькую хрущевку далеко от центра.

Театр рядом с домом

Наш дом был на всех открытках города Запорожья из-за близости к зданию театра. Фотографический ракурс со стороны проспекта охватывал и наш дом.

Театр имени Щорса (сейчас Магара) был гордостью города. Моя мама девочкой наблюдала строительство театра, в котором участвовали пленные немцы. Время было послевоенное, и они были бесплатной рабочей силой.

Строительство было закончено в 1953 году. Классический внешний вид наводил на мысли о древнегреческих строениях с колоннами, но рабочие и крестьянки с лирами возвращали в советскую действительность. На фасаде театра даже был увековечен ДнепроГЭС.

Мама рассказывала забавные истории своего детства, связанные с театром. В пятидесятые годы это было самым козырным развлечением, участок проспекта рядом с ним стал местом городского променада на выходных. Мама и с сестрой любили вечерами сидеть на балконе и рассматривать нарядную дефилирующую толпу – в театр и из театра.

В то время Советский Союз очень дружил с Китаем. В ходу были и китайские трикотажные комбинации и ночные рубашки, которые шли за вечерние платья из-за избытка кружев. Наряженные в белье примадонны гламурно плыли по проспекту с кавалерами под ручку.

Наша жизнь с самого детства была связана с этим театром. Мама работала учительницей в музыкальной школе. Летом школа закрывалась и, соответственно, прекращалась зарплата. Во время трехмесячных каникул мама выдумывала способы, как продержаться на плаву. Одним из этих способов было сдавание комнат актерам гастролирующих трупп. Пока мы отсиживали смены в пионерлагерях, у нас жили балерины и актеры. Но иногда мы всё же пересекались: несколько дней пересменок – до конца школьного года или вначале.

Лицедейство из первых рук

Первая новость об артистах – они тоже люди и едят. Когда на кухне жарят картошку, ею призывно пахнет весь дом.

Вторая новость – они спят с предосторожностями, которые диктует профессия. Балерина спала на полу на тонком матрасике, как будто за день ее тело получало недостаточно мучений.

И третья – они перевоплощаются! Могут на ровном месте, с колена! Джоан Роулинг еще сама была ребенком и не выдумала магических учебных заведений, а они уже умели это делать. Закулисный взгляд в родных стенах приоткрывал тайны. Коробка с гримом для них была обыденностью, красками, которыми за несколько минут можно нарисовать любое лицо на лице. Меня трясло от возбуждения при виде этой магической коробки, которую однажды нам подарили. Но без магов даже магические предметы не работают.

С жильцами или без, мы беспрепятственно ходили в театр с черного хода, изображая детей этих самых актеров, которым не нужны были пропуска. Детей действительно таскали по городам и весям. Минимумом и максимумом их развлечений были вечерние походы в театр к родителям.

Нам было любопытно и захватывающее дерзко проникать на гастролирующие спектакли. Мы уверенно топали с черного хода, не оглядываясь на вахтеров, и отвечали через плечо, что идем к родителям.

Каким восхитительным местом был театр!

Мы ходили на второй и третий акты – до первого акта надзор на черном входе был строже. Опера или, чаще, оперетта, балет и драматические спектакли были для нас сродни сокровищам пещеры Алладина, к которой у нас был вход с заднего крыльца. Всё это кружилось в голове и поражало воображение. Впечатления переполняли детские головы.

Идя через черный ход, можно было случайно увидеть актеров в костюмах и гриме – близко, как простых смертных в общественном транспорте. Грим вблизи выглядел совсем по-другому, устрашающе.

Большая удача, что столько драматических и музыкальных представлений выпало на мою долю. Не думаю, что какой-нибудь ребенок мог целенаправленно ходить в театр в таком количестве, как мы с сестрой. Конечно, ходить в театр нас не заставляли.

Бравада, любопытство щекотали нервы. Храмов в нашей жизни не было, но роскошное убранство театра приближало его к храму. Театр называли храмом искусства.

Я до сих пор благоговею от красных бархатных сидений, портьер с кистями в ложах, росписей на потолке и стенах, узорной лепки; роскошного винно-красного бархата занавеса, который плавно открывает и закрывает сцену; сияния хрустальных подвесок люстры и искристых светлячков светильников в ложах; театральных декораций, их богатства или минимализма.

Все эти детали, которые делают театр особым местом, возвышенным, мистическим, трансформирующим, вплелись в мое детство.

Соседи

Дом был четырехэтажный – четыре подъезда по две квартиры на площадке. В нашем подъезде – восемь семей. Соседи поколения моих бабушки и дедушки дружили. Поколение моих родителей уже было более обособленное, но друг друга знали и общались.

На первом этаже справа жили Гибалевичи. Они были очень дружны с бабушкой и дедушкой, а их дочери Света и Люда – с мамой и ее сестрой Инной. Про Свету мама рассказывала легенды. При суровом минимуме выразительных средств, только своей личной звездностью она была законодательницей мод. По-королевски носила безупречную рубашку – белоснежную, отглаженную, которая была у нее одна. Выглядела лучше стиляг в зарубежных шмотках. Стиль и обаяние у Светы были врожденные.

Ее мама, тетя Шура, была домохозяйкой и учила мою маму секретами еврейской кухни. Благодаря ей я тоже пробовала фаршированную рыбу «фиш» по рецепту тети Шуры.

Одними из первых воспоминаний о соседях была смерть Михаила Исаевича Гибалевича. Мне было тогда пять лет. Вбежав по обыкновению в темный туннель коридора, я затормозила от непривычной картины. Дверь в квартиру направо была нехарактерно открыта, и у входа стояли венки с цветами. То и дело входили и выходили люди. Цветы всегда были радостью, а тут почему-то от них исходила аура печали. В квартире в полголоса разговаривали люди. Почему так тихо, чтобы не разбудить? Очень бледный Михаил Исаевич лежал на столе в коробке, обтянутой красной тканью, похожей на пенал. Он был в костюме, весь в цветах. Я спросила у взрослых, что это значит. Мне шепотом ответили, что этот человек спит и мы пришли с ним прощаться. «Ничего себе», – подумала я, всё так же недоумевая.

Больше я внутрь этой квартиры никогда не ходила. Зато соседка напротив них двери открывала регулярно, так как у нее была белая собачка болонка по имени Пуша. Соседку звали Ушакова, и мой остряк-папа навеки закрепил за ними клички Уша и Пуша. Пуша надрывалась при любом движении воздуха мимо квартиры – будь то за окном или за дверью. Если даже и хотелось поговорить с Ушей, всё равно ничего за лаем было не слышно. Этот гром разражался и утром, и поздно ночью. Пройти через подъезд незаметно было невозможно. Подружиться с Пушей и Ушей не получалось.