Вернулся я, когда Ульке уже было за двадцать, и это уже была не та худая сахалярочка, а красивая молодая женщина, которая может вскружить голову не только якуту или эвенку, но и любому русскому, которым я и оказался. Я ведь собирался просто навестить так понравившиеся мне когда-то эти дикие места, а застрял на две весны. Улька, как и я же, оставила в Якутске учёбу и все свои дела, а значит, и своё будущее, пожертвовав всем ради меня.
Но мы, став старше, понимали, что ничего у нас не получится, она уже не хотела той таёжной жизни, которой жили её родители и все их предки, она познала город и совершенно другую жизнь, полную возможностей и перспектив. Я, в отличие от неё, не стремился в цивилизацию, от которой так благополучно сбежал, и у меня не было желания возвращаться к прошлому. О будущей разлуке мы не говорили, но понимали, что это неизбежно, и эта весна неожиданно стала тем Рубиконом, который нам предстояло перейти.
Как и следовало ожидать, Улька не пришла ко мне ни в этот день, ни в другой, а на третий день я, всё поняв и почувствовав сердцем разлуку, собрав свои нехитрые пожитки, переправился на ветке (лодка, сделанная из цельного ствола ели) через свою речушку и неспешно двинулся к стойбищу на самом берегу Аллах-Юня.
У аборигенов, якутов и эвенков, я не стал спрашивать об Ульке, но они немногословно лишь одобрили её поступок: «Однако, паря, вы не пара, и разные у вас тропы, у тебя один дорога, у неё другой дорога, а сразу по двум тропам не пойдёшь, а тебе она передала вот это». И старый эвен Колька протянул мне связку медвежьих когтей, нанизанных на капроновую нитку, ожерелье-оберег.
Это были когти когда-то убитых ею медведей, а когти двух убитых мною мишек она оставила себе, сказав, что так будет вернее оберегать друг друга. Всё, что у меня было нажитое за эти два года: капканы, ружья, боеприпасы, спальники и ещё многое другое, я велел им забрать себе и разделить по-братски, не трогать только то, что отобрал для неё, чтоб однажды, приехав с детства в родную тайгу и обязательно зайдя в свою избушку, она поняла, что я её любил, люблю, не осуждаю и всё понимаю.
Выпив принесенной мной крепкой браги, мы в последний раз всей толпой пошли на берег, столкнули на воду дюральку с мотором, нас оттолкнули от берега, и быстрая вода понесла нас, но вот мотор с третьей попытки завёлся, и мы полетели к другому берегу. Толпа молча смотрела нам вслед.
Теперь мне предстояло пройти километра три по старой, почти исчезнувшей дороге, до приисковой трассы, а там сорок км до Эльдикана, который стоит на высоком берегу Алдана. Если повезёт – будет попутка, если нет, то по местным понятиям сорок км – это не расстояние, можно и прогуляться, лишь бы медведь на трассу не вышел; он уже встал из берлоги, и сейчас отощавший за зимнюю спячку, голодный и злой. Держа на всякий случай заряженную ракетницу, которую нужно будет передать в посёлке Колькиным землякам, я бодренько шлёпаю по дороге.
Вспомнив о медвежьем ожерелье, обереге на шее, я начинаю свободной рукой перебирать медвежьи когти, и почти сразу сзади послышался натужный рёв автомобильного мотора. Это он ещё поднимается на перевал, потом вскарабкавшись, он остановится и будет плеваться паром, пока водила не дольёт из ручья водички. Но вот и он, старый приисковый «Газон», ну а дальше всё идёт как по расписанию: длительный перекур, обычный мужской трёп, предупреждение, что у дороги видел прошлогоднюю медведицу с двумя уже подросшими медвежатами-пестунами, ещё немного воды в радиатор, и мы покатились почти к самому Алдану. В посёлке захожу к давно знакомым аборигенам, передаю приветы, просьбы на будущее о боеприпасах, отдаю нехитрые гостинцы и ракетницу с патронами.
