– Если есть под небом Средины кто-нибудь способный воззвать к Ней, то это ты.
Ксанд опустил призрачный взгляд на молчаливо дожидающуюся своей поры лизанну.
И всё-таки старик что-то недоговаривает.
Однажды ты обещал мне не лгать, посланник.
– И я тебе не лгу.
Ложь умолчания – это тоже ложь. Однажды умолчав, трудно удержаться, не так ли?
Тут Император снова ухмыльнулся, возвращаясь в привычно игривое настроение.
– Хорошо. Кое о чём я действительно умолчал, за что прошу у тебя прощения, сделал я это лишь потому, что хотел тебе оставить путь к отступлению. Ты мог просто сказать «нет», и Лиерран тут же вернул бы тебя туда, где ты прозябал все эти круги. Но сейчас ты сам поймёшь, какую ошибку совершил.
Так разреши мне это сделать самому, слишком много слов, посланник. Что именно тебе сказали Древние?
Две сморщенные старческие ладони, поднятые вверх в защищающемся жесте. Мол, ладно, ладно, твоя взяла, сдаюсь.
– Что они боятся не того, что упало с неба. Напротив, в этом им видится единственная наша надежда на повторное обретение Иторы. Иторы Утерянной. Иторы Замолчавшей. Они не понимают, что там случилось, но угроза исходит не оттуда. Она исходит с запада.
Ксанд непонимающе склонил голову и развёл руками. Запад? Запад – это слишком абстрактно. Закатный берег, Устье, да почитай вся Итора располагалась западнее материка Средины, на восток лежало лишь безбрежное море с разбросанными по нему безжизненными островами.
Сами Древние – это и есть запад.
– Свой запад есть и для Древних.
И тут Ксанд сообразил, что имеет в виду старик.
Да, он сказал правду. В кои-то кру́ги. Это действительно лишало Ксанда выбора.
Да и был ли он у него когда-либо?
Вру-м-м…. Вру-м-м…
Лизанна впервые за пять кругов запела в его руках. Как вообще призрак может вращать маховик реально существующего, материального инструмента? Настала пора его песням вернуться.
От тревоги не уйти,
Не излечит крепкий сон.
Птица чёрная летит
На мечей скрещенных звон.
Пусть не сбудется сон,
Пронеси меня, конь,
Через смерть и огонь,
Пусть не сбудется сон.
Брат Сонео поспешал вниз по ступеням, словно торопился скорей свернуть себе шею. В каком-то смысле всё так и обстояло.
Жизнь студиозуса на факультете вообще далека от монастырских традиций послушания, тут ценилось не говение, а радение. Перемещаться в стенах Маркийского Университета иначе как рысью, не облачившись предварительно в бархатную шапочку профессора, было делом немыслимым.
Корпеть за пыльными фолиантами – это прекрасно, но тратить в прямом смысле золотые трёшки учебного времени на степенное расхаживание по лестницам и переходам университетского кампуса было непозволительной роскошью даже для потомков самой раскормленной маркийской знати. Учёба здесь даже для неё обходилась так неприлично дорого, что отцы семейств членов Синнереала буквально физически – кто грозным взглядом, а кто и прямо кулаком – внушали собственным отпрыскам одну простую мысль: приданы они сюда не кутить и не предаваться разврату, а должным образом отрабатывать каждую вложенную в их образование монету.
Тем более – если ты попал на факультет за счёт университетской казны. Прокуратура набирала в стипендиарный фонд только самых-самых, и подвергать свою будущность угрозе отчисления по такой жалкой причине, как внешнее прилежание, дураков не находилось. И если среди монастырской братии было полно индивидов весьма раскормленного вида, то Университет населяли исключительно поджарые учёные мужи, всё своё недолгое праздное время проводившие на гребных каналах или за игрой в мяч, что уж говорить о том, как рядовой студиозус выглядел в обиходе между сессиями.
