Потрепала скрипка за живое,
Да смычок осунулся уже,
Ей подвластно пение любое,
Но вот он подвел на вираже…
Сколько лет служил он вдохновеньем,
Верным другом, не готовым вспять,
Ей скрипач не нужен – умиленье,
Лишь смычок, что день, давал опять.
А она рыдала и просила
Одного лишь: струн не отпускать,
Вовсе не от рук, за кем носилась,
От смычка, вернувшегося вспять.
Век струны – и гладок, и приятен,
Скрипки скрепы, ведь живут века,
И как ни был бы смычок опрятен,
Первым он уйдет наверняка.
Вот смычок от нас и отходил бы,
Скрипка сорвалась с последних нот,
Но скрипач, каким артистом ни был,
Словно знал секунды поворот.
И к большому зала изумленью,
Отмахнулся от конферансье,
Тот, что с идеальным натяженьем
Быстро нес смычок на смену ей.
Было то великое искусство,
И смычок прекрасно понимал,
Что как бы ему ни было грустно,
Он в руках маэстро погибал.
Зал притих. Застыли на галерке,
Скрипка с придыханьем понеслась,
Как бы ни пронзительно был звонким,
Струнам его скоро смерть нашлась…
Город спал. Ему не спится,
Чуть услышав голос свой,
Он тотчас к окошку мчится,
Вдруг поговорит с собой?
Верно, хитрый собеседник,
Что вербуют по ночам,
Все-то так. Уже Сочельник
Средь своих святых начал.
Кто же ты, ночной повеса?
Сонм старинных голосов,
Может быть, предвестник беса?
Он поговорить готов?
Или это шутки ради
Сам с собой заговорил?
Иль к какой-нибудь преграде
Сам себя ты вдруг подбил?
Но не чудится тот голос,
Громче он и веселей,
Он уж, вроде, вот, на волос
Рядом. Торопись скорей!
Может, что-то разузнаешь,
Или выпросишь чего.
Голос, он к чему? К награде!
Он уменья одного.
Объяснить, простить, повысить,
Все же ночь-то непроста,
Слышишь? Будто бы «Возвысить»!
А канун ведь Рождества…
Присмотрелся он в оконце,
И стакан воды испил.
Там, навстречу лучам солнца
Куст березки в окна бил.
Пригорюнился наш малый,
Приуныл, прилег, уснул…
На плече его усталый
Ангел тихо лишь вздохнул…
«Беру я вдохновенье в страсти…»
Беру я вдохновенье в страсти,
Его моим ковшом – да горы,
Не источник книги, – власти!
Дамы, позадернуть шторы!
Ум беру из-под полы,
Там его всегда навалом,
Ум – лишь часть чьей-то игры,
Чаще – смесь воды с отваром.
Воля – это ж очень просто,
Часть раздетой, ну… мадам,
Часть – просеянного проса,
Остальное – не отдам.
Доброта – вот что живое,
Не отвары, не стихи,
Рецептуры тут, не скрою,
Нет. Есть лишь одни грехи.
Если дружишь с головою,
Страсть твоя течет иль бьет,
Волей давишь все живое,
Грех лишь зло прилежно ждет.
Вы просили, дамы – вольте,
Нет ни слабости во мне,
Ни грехов, таких, что вскройте, —
Не приляжете во сне.
К моей старой, доброй мине,
Все еще я не забыл:
Нету в девушке рабыни,
Есть во мне лишь то, что мил…
Железный, сильный, чуть потертый,
Верчу в руках я орден твой,
Он вовсе не из обреченных
Лет и стремлений. Но покой,
Что мне дает твоя награда,
Рук и ума твоих гранит,
Он так силен… Его мне надо,
Он память о тебе хранит.
И! Вихрем сквозь десятилетья!
Сквозь комитеты, боль больниц,
Сквозь слез, пусть сильных, междометья,
Не зная времени границ,
Несусь к тебе я неуклюже,
К твоим улыбкам и теплу,
И к голосу, что так мне нужен,
И к хохоту, что поутру.
К твоим рассказам и объятьям,
И к безразличию к толпе,
Которой мог и волю дать ты,
А мог и подчинить себе.
К твоему прищуру деревни,
Но педантичности во всем,
