Разбитый шар - страница 14

, написал вялую кантату о мире между народами и всяком таком прочем. Потом была замечательная работа в музыкальной библиотеке Эн-би-си – Эпохальный Переезд в Сан-Франциско, бегство из университета. Значит, одиннадцать лет. Боже, почти двенадцать, ужаснулся он. В эфир он впервые вышел в качестве частного коллекционера записей (это называлось «дискофил») и держался настолько свободно, без всякого снобизма и назидательности, что его программа продолжала идти еще долго после того, как идея приглашения коллекционеров на радио изжила себя. Он был прирожденным радиоведущим, говорил спонтанно, держался просто, без обычной напыщенности знатока классической музыки. И, что самое важное, ему нравилась самая разная музыка – и классика, и поп, и старый, покрытый плесенью джаз, и лос-анджелесский джамп-прогрессив[19].

– Нет, я сделал это не для того, чтобы убежать от Люка, – сказал он.

– А для чего?

– Чтобы убежать от тебя. Или, может быть, стать ближе к тебе. Скорее всего, и то, и другое. Потому что было уже невыносимо. Видеть тебя на станции каждый день. Пару лет назад мы с тобой были мужем и женой, понимаешь, да? Ты помнишь это?

– Помню, – отозвалась она.

– Страшно как.

– Кого мне это напоминает?

– Героев одного мифа. Их разлучили ветры ада[20], – сказал он.

– Это ты виноват.

– Вот как?

– Все то же самое – эта твоя бессмысленная непоследовательность, – продолжала она.

– И еще обследование у доктора – как его там, Макинтоша?

– Да, – подтвердила она. – Макинтоша. И еще то, чего ты не хотел допустить – ведь это ранило бы твое самолюбие, ты почувствовал бы свою ненужность.

– Что толку обсуждать это сейчас?

– Толку никакого, – согласилась она.

– Но мне одного никак не понять, – размышлял он, – может быть, у меня в голове какая-то неправильная картинка сложилась. Но я вот вижу, как сидишь ты себе в тот субботний вечер, в одиночку взвешиваешь все за и против, семь раз отмеряешь, и вдруг – раз, у тебя созрело готовое решение. Так спокойно, так хладнокровно, как будто…

Он вскинул руки.

– Я обдумывала этот шаг несколько месяцев, – отрезала она.

– И выдала ответ, как компьютер IBM.

После чего, подумал он, разговаривать, убеждать было уже бессмысленно. Все споры, обсуждения прекратились. Она приняла решение. Их брак оказался ошибкой, и теперь нужно было как-то делить общее имущество, постараться, чтобы в суде все прошло как можно проще и без лишних трат.

Он вспомнил, как они использовали общих друзей – это было противнее всего. Заезжали за ними во время рабочего дня, везли в суд, чтобы те в качестве свидетелей подыграли им в том фарсе, который он и она придумали. Жестокое было время.

– Телефон звонит, – сказала Пэт, сидевшая напротив него.

– Что? – очнулся он, только сейчас услышав звонок.

Звонят и звонят, даже сюда, ей домой.

– В самом деле, – сказал он, осматриваясь.

– Я возьму трубку.

Она скрылась в гостиной.

– Алло, – услышал он ее голос.

Он открыл холодильник и обследовал его содержимое: нераскупоренная бутылка джина «Гилбис» – отличная вещь, – дешевый вермут, пинта водки, куча разных вин. Его привлек готический шрифт на этикетке «Майвайна»[21], и он принялся разбирать немецкий текст.

На пороге кухни появилась Пэт.

– Это Тед Хейнз.

На негнущихся ногах он направился в гостиную.

– Хочет, чтобы я подошел?

– Хочет знать, здесь ли ты.

Она прикрывала трубку ладонью, но он-то знал, что такие трюки никогда не проходят – человек на другом конце провода все равно услышит, почувствует вибрацию бакелита, как глухие чувствуют звук костями черепа.