– Да? А у меня бабка такая же, вернее бабку так звали, э-э-э зовут. Наверное, живая ещё. Не знаю точно – с войны вот токо, – говоря это, по выражению ее лица он понял, что сказал не совсем то, что следовало.
Ластинин попытался несколько исправить возникшую неловкость, поясняя, что бабке его уж семьдесят с лишним, а не как ей. В конце концов, он совсем запутался, и виновато улыбаясь, проронил:
– Ну и дурак же я. Вы уж меня извиняйте. Смутился я чего-то. Я с деревни сам, у нас все прямо говорят. Ну, как видят, так и говорят.
А Серафима лишь на мгновение показав определенное недовольство за сравнение ее с бабкой, тут же взяла себя в руки. Этот совсем еще молодой паренёк, по всей видимости, вкусивший в полной мере все больничной жизни, своей деревенской искренностью и непосредственностью вызвал у нее симпатию.
– Да, чего, дружок, извиняешься. Чай не барыня я, – приветливо проговорила она. – А откуда ты сам-то? И чего тут? Тоже под взрывы попал или другая причина?
Никифор не знал, что ему ответить. Нет, почему сюда попал, он, конечно же, рассказал бы. А вот откуда родом он из-за последних событий он решил пока не говорить. Вдруг услышав об Ачеме Серафима насторожиться, и после этого сблизиться с ней, чтобы узнать точное место, где она утопила золото, будет намного сложнее. А скорее всего после этого ему это сделать, совсем не удастся. От необходимости отвечать Никифора выручил громкий возглас Дымова.
С утра Микола как обычно ходил на работу. Порт работал круглосуточно. Его же смена начиналась в четыре и заканчивалась в одиннадцать по полудню без всяких перерывов и перекусов. Пришёл, отработал семь часов и свободен. Дымову был удобен такой график – оставалось время и отдохнуть, и дома по хозяйству управляться. Да и употребить чего покрепче, а после того и выспаться, тоже успевал.
Раньше до войны он всё больше плотничал. Срубить дом или баню для него не представляло большого труда. Занятие это ему нравилось, да к тому же приносило и не плохой доход. Но с началом первой мировой Архангельск завалили грузами. Рабочих рук на погрузочно-разгрузочных работах не стало хватать. К тому же заказы на плотницкие работы резко упали, а в том же порту платить стали хорошо. Вот и подался он в грузчики, благо здоровьем Бог не обидел. Работа у докеров была, конечно, не в пример плотницкой, тяжелая и в какой-то мере даже подневольная. Не сделаешь норму – останешься совсем без оплаты. Никакой радости от таковой деятельности Дымов, конечно же, не испытывал. Но, хорошие заработки и удобный график, перекрывали все другие недостатки. А о свободе, как правило, Микола любил порассуждать лишь, когда после работы разжившись самогонкой, с кем-нибудь из дружков заваливались к нему домой.
Вот и сегодня у него было желание после полудня сбегать к местной торговке Семёнихе да стаканчик другой пропустить с кем-нибудь. В посёлке сейчас спиртного было не купить. Все было под запретом из-за военных грузов. Разгрузка и перевалка в порту шли круглые сутки, а потому «зеленый змей» этому не должен был мешать. Да и сухой закон никто не отменял. А у бабки Семёнихи, проживающей на окраине поселка, самогон был всегда. И не только у нее. У Таньки-икоты тоже можно было разжиться. Но к Семёнихе идти ближе, потому Микола и отдавал ей предпочтение. Конечно, самогонщиц местные полицейские всех знали и время от времени грозили или даже наказывали за нарушение установленного порядка. Сам гонишь, сам и пей. Это не воспрещалось. А вот продавать нельзя. Но кого в России это когда-либо останавливало, если тех, кому хотелось «залить за воротник» было значительно больше? Тут даже «дураки и дороги» отходили на второй план и расступались перед третьей национальной бедой.
