– Ты, чего, Григорий Пантелеевич? – заволновалась Федосья. – Звал-то чего?
Конюхов глубоко вздохнул и поднялся.
– А ты знаешь, Федосья, какое сейчас время? – пафосно спросил он.
Заметив, что та хочет что-то сказать, небрежно махнул на нее рукой.
– Может, и знаешь, что, но не все. Но я напомню. Вести разъяснительную работу среди…, – он обвел женщину взглядом. – Среди малограмотного крестьянства – моя главная задача. И не только на митингах и собраниях, но и при необходимости с каждым трудящимся человеком по отдельности. Подчеркиваю, трудящимся. С бездельниками и лодырями у нас разговор короткий. А потому я сегодня здесь.
Григорий подошел к своему любимому месту в комнате и взглянул в окно. Там ничего не изменилось: ребятня, как возилась с самого утра, так и продолжала резвиться.
– Так вот, – он повернулся к Пластининой. – Ситуация в стране нынче не простая. Партия и правительство все свои силы бросили на индустриализацию страны и борьбу с чуждыми нам элементами. И успехи есть. И большие! Сам товарищ Сталин не так давно об этом сказал. И это правда. Жить стало лучше. Но, нельзя останавливаться на достигнутых рубежах. Нужно улучшать нашу жизнь и дальше. Ты, думаешь, для чего я это говорю? – не удержавшись, он двинулся по комнате.
Федосья слегка подалась вперед, но Конюхов, заметив ее намерение, снова жестом остановил ее.
– А говорю я тебе потому, что большое дело не сделать, если будешь отвлекаться по пустякам. Нельзя людей мелочами отвлекать от главных задач. Даже, если они – эти мелочи и имеют место быть. Построим коммунизм, тогда и с ними разберемся. Поняла?
Григорий остановился напротив женщины.
– Поняла, – протянула та. – Но не очень…
Конюхов не удержался и в который раз махнул на нее рукой.
– Ты зачем людей от государственных задач отвлекаешь? – строго спросил он.
– Я не отвлекаю никого, – успела возразить Федосья, боясь, что ей снова не дадут сказать. – Кого я отвлекаю? Каким местом?
– Вот. Вот об этом я и говорю! – воскликнул конюхов. – Ты донос на Оманова писала? Каким местом своим думала?
Федосья вздрогнула и наморщила лоб, словно пытаясь что-то вспомнить.
– Твоя бумага? – Григорий взял со стола измятый листок и протянул женщине.
Та слегка наклонилась, посмотрела на записку и тут же отпрянула.
– Моя, – тихо выдавила она. – Так он же…
– Негоже, Федосья Петровна, на своих земляков такие бумаги писать. Теперь вместо того, чтобы главные задачи решать и коммунизм строить, с горшками будем разбираться?
– Так я…
– Знаю, знаю, что из лучших побуждений, – Григорий добродушно улыбнулся. – Ты же свои горшки с колхозными перепутала. Гаврила их и разбил по недомыслию. Вернее Катька, когда упала. Катьку в тюрьму хочешь? Дома у тебя должны быть твои горшки и тюрики. Не можешь же ты колхозное и чужое дома хранить? А может ты украла и на Оманова захотела свалить? – Конюхов грозно посмотрел на Пластинину.
Федоська все поняла. Женщина она была покладистая и сообразительная, а потому сказанное Конюховым истолковала правильно.
– И что теперь? – испуганно спросила она.
– А что теперь? – переспросил Григорий. – А ничего. Садись на мое место и объяснительную записку пиши. И можешь быть, так сказать, свободна. Партия и милиция в нашей стране заблудшие души не карает, а помогает занять правильную позицию, – он взял со стола небольшой листок чистой бумаги протянул Федосье.
– А чего писать-то?
