Размышления о себе - страница 3
Едва увидев Царевича, Старик особым образом тронул свою бороду, хитро улыбнулся и запел. Они стояли рядом. Царевич, словно заколдованный, был поглощен своим воспоминаньем. Страницы жизни великого Мудрого неслись, как ветер, в маленьком сознании. Здесь были тексты жизней, им спасенных. Отрывки фраз, пропетых для спасенья. Слова заблудших, вопли обреченных. И крики радости, и тихое сопенье.
Старик оставил пару строк для Царевича, который будет властвовать народом, решать вопросы и строить отношения с другими странами. Царевич тихо начал, мудрец продолжил. И эта песня, полная величья, неслась по саду, словно запах сена, она текла, как речка после ливня.
И в песне этой, спетой на два ритма, на два сознания, но в едином тексте, была вся Жизнь, что прожил старец и что юнец увидит непременно. Глаза в глаза они стояли рядом.
Когда я грущу
Я могла бы спросить: «Вы разговариваете с собой? А если разговариваете, то как: вслух или внутри себя? Быстро осознаете, что разговариваете с собой? О чем этот разговор? О позитивном, волнующем или выбивающим Вас из себя?»
Но я только спрошу: «А после разговора с собой Вам становится легче?»
Когда я грущу…
Когда я грущу, у меня холодеет все тело и сердце стучится так, что вот-вот выпрыгнет из груди. Хотя, нет, скорее всего, из горла. А иногда оно так щемит, словно на меня взвалили такой большой груз, и я не могу дышать. И мне хочется скрючиться, зажаться и замереть.
А когда особенно грустно, я даже не могу плакать. Я просто сцепляю зубы, нет-нет, я не кричу, я просто вою. И даже нет, я просто издаю стон. Но поскольку сейчас я говорю, словно передаю это состояние Миру и надеюсь, что Он мне поможет справиться с этим чувством.
Когда я грущу, мне хочется, чтобы мне кто-то помог. И там, где-то в глубине меня, живет надежда, что есть человек, которому я очень дорога, и который может понять меня. И так хочется, чтобы кто-то, большой и сильный, спас меня.
Когда я грущу. Раньше замыкалась в себе, понимая ядовитость этого состояния для окружающих, я старалась замыкаться там, где-то внутри, концентрируя боль. Но она побеждала. Она была сильнее меня: разрывала, выматывала, забирая все силы. Забирая так, что иногда хотелось просто лечь и не вставать. И тот, кто не прожил это состояние, может сказать: «Блажь! Что за дурь?». И вроде повода нет так лежать, умирая, душевно страдать.
Когда я грущу, я окунаюсь в печаль, и, когда дохожу до самого дна, я ощущаю космос. И заземляюсь. И тогда я позволяю себе упасть почти на самое дно. Нет, не упасть, погрузиться в нее, в мою грусть. В какой-то момент наступает облегчение и понимание. Мы словно знакомимся. Я и она, моя грусть.
Но иногда по привычке я бегу от этой старой знакомой, бегу и по-прежнему хочу, чтобы меня кто-то спас. Но разве меня кто-то может спасти извне, если во мне она, моя грусть. И иногда я забываю о том, что она, МОЯ грусть, и она часть меня.
И сейчас я грущу, но после рассказа об этом мне легче, мне намного легче. Рассказав о ней, рассказав вслух, я словно признаю ее: «Здравствуй, моя грусть. Как ты? Давай погрустим. Ты как?»
И уже не так одиноко, и уже понимаешь, что она тоже о чем-то кричит, что она тоже о чем-то хочет тебе сказать.
О чем?
Она ощущала себя покинутой
Она ощущала себя покинутой. Погода под стать Ее состоянию: собирался дождь, периодически проливаясь на весеннюю землю, готовую пробудиться и расцвести. А Она ощущала себя покинутой. Беда в том, что в такие минуты Она сама себя покидала. Зачем? Она ненавидела себя за то, что такая эмоциональная, принимающая и открытая.